Любовь - это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить и все же она у нас остается.
это просто надо читать) то,что Ури дал и то,что мне Чешир показал и разрешил выложить) это ...это охренительно здорово)
кортенькие зарисовки
читать дальшеПоцелуев без прикосновений не бывает *прекрасно понял, что собеседник хотел сказать, но удержаться и не перевернуть слова просто выше любых прилагаемых усилий* Поцелуй без прикосновения - это легкое касание губ на распечатанном конверте. Запах знакомого парфюма и прикосновение к воротнику его вчерашней рубашки, брошенной на стул. Это потрескавшиеся губы, прижавшиеся к стеклу уезжающего поезда, а там, за стеклом, уплывает перрон и лицо. Это касание телефона, как раз напротив имени в записной книжке... Это много чего, но совсем не то, что вы хотите *затягивается глубоко и жадно, держит в себе и дым и мысли. И выдыхает их одновременно* Откровенный и долгий. Ночь. Непременно ночь. Прохлада гуляет по обнаженной коже, а темнота ласкает зрачки изнутри и снаружи. На мне нет ничего кроме джинс, на вас наглухо застегнутый костюм без верхней пуговицы рубашки, которую я оборвал секунду назад. Вы простите мне этот костюм, стоимостью в средний месячный заработок, потому что я медленно, неторопливо, раскрывая вас как из раковины для этой ночи, разорву его на клочки, давая волю своим инстинктам, но не тронув кожи. Переступлю, не споткнусь, когда ваши руки притянут поясницу ближе. Изучу все оттенки запаха на чуть запрокинутой шее. Касаясь щекой, скулой, губами. Застыну соляным столпом, глаза в глаза, меня всегда завораживает эта незнамо как возникающая связь, когда зрачки ловят душу, и можно потерять ее кусок, если невовремя отвести взгляд. Если много курить на ветру, как мы с вами, то губы будут пересохшие и потрескавшиеся, уже заранее напоенные горечью. И эту горечь можно пить бесконечно, не отрываясь, скользить языком по зубам. Выдох, не разрывая поцелуя, отдавая все что было в легких. Вдох - забрать обратно. И так до тех пор, пока кислород не выйдет весь и не закружится голова, и не придется цепляться друг за друга, потому что мир уже поплыл, и в голове шумит шальное нечто, чему нет названия. Язык скользящий по мочке уха и пальцы, поглаживающие молнию на ширинке обещанием и дразнящей игрой. И еще один вдох. Взахлеб. Со стоном. Как с километровой глубины.
***
читать дальшеПопробую *потянул к себе слова, как кусочки мозаики*
Мой рыжеглазый зверь, способный разделить со мной осколки моего безумия, собрать их длинными подрагивающими пальцами в окровавленные ладони и танцевать босым под луной, смеясь разбитыми губами. Твой шаг сторожек, а вены полны восхитительной багровой тьмы, что капля по капле сочится из трещин моего расколотого рассудка. Я приготовлю для нас напиток роскошного вкуса и букета - гладкое стекло взаимного вожделения будет ему бокалом. Десять капель жгучей, испепеляющей ненависти, полунции раскаленного воздуха из разрывающихся легких, тягучая патока наслаждения, шорох скользящих по телу рук, терпкая истома желанной боли и капля крови из прокушенной мной губы. Перемешать и пить не отрываясь, пусть адская смесь скользит по горлу, пусть дергается кадык, манит то ли вырвать, то ли зацеловать. Ты опустишься передо мной, как перо скользит по лучу лунного света, невесомый и хрупкий, и истаешь с последним глотком. Но потом снова взойдет полная луна и мой зверь продолжит свой танец.
***
читать дальшеЭто старый дом, ему за сотню лет, и когда засыпает округа, дом все еще вздыхает, поскрипывает, подрагивает, вспоминая десятки и сотни ног, ступавших по его дубовым половицам. Что-то шепчет крыша, ведя свой долгий разговор с прилетевшим из черного леса ветром. Метнется изредка тень из угла, наискось, через весь зал. Завозится что-то под кроватью. Скрипнет столетний шкаф, пряча обломки умерших тайн за своими резными дверцами.
Ты спишь и неверный свет ночника заливает расплавленной бронзой посмертную маску твоего лица. Или не спишь? Ресницы подрагивают, будто силясь открыться. Тяжелое дыхание колеблет повешенный над кроватью ловец снов, и все эти нити и перья, яркие бусины и переплетение кругов, кажется, вместо того, чтоб отгонять дурные сны, лишь ловят тебя в свои путы, притягивая и меня в твой сон. Рука беспомощно комкает край покрывала. Где-то далеко кричит ночная птица и голос ее раскаленным стержнем вонзается в твой сон, заставляя все тело вздрогнуть. Я иду. Все ближе и ближе в паутину твоего сна и шаг мой сторожек и невесом. Ледяной холод проходится по твоим обветренным губам, рождая сдавленный стон, хотя там, во сне, ты кричишь во все горло.
Едва слышно стонет кровать под весом моего тела. И пальцы, холодные пальцы скользят по беззащитной шее, рождая легкую дрожь. Ты задыхаешься, хватаешь воздух, точно этот вздох будет для тебя последним и греешь меня собой. Моя ладонь остужает воспаленный лоб, и ты хватаешься за меня как за единственную соломинку, как за тонкую ветку над пропастью. И я прижимаюсь к тебе. Ты знаешь. Ночь темна и полна ужасов.
***
читать дальше
Дождь выласкивает оконное стекло тысячью пальцев, постукивая сначала несмело, а потом все сильнее и сильнее. Эй, ты, там, откройся. В приоткрытую форточку сильно тянет прелью и влагой. Серая симфония умирания отгораживает от мира плотной завесой, остается лишь гитара. Подтянуть струну, все время пятая сползает, да и дека уже подрассохлась, и так, шепотом, кончиками пальцев, дребежливо, соль мажор и в терцию. Дурацкое занятие. Чай выстыл, запястья ломит, тоска какая-то дурная в голове. Только и остается что в обтертом темнорыжем блокноте черкать завитушки, круги, линии ломать с пафосом трагического героя, да накорябать потом на изрисованном листке кривенько, с загогулинами и размашистыми "б", не укладываясь в строки:
клыки в оскал
не рвал, ласкал
крупицы истины алкал
в разверстой плоти
иссяк запал
и дух упал
когда ты сам себя искал
в чумном болоте
и вот устал
пиздец настал
и автор выписал финал
конец работе
***
читать дальшеНа этом богом забытом полустанке автобус никогда не стоит больше пары минут. Довольно, что б выйти, но недостаточно, чтоб вернуться. Шипят раздолбанные двери, мигают фары и последний островок жизни, дребезжа, удаляется из твоей зоны видимости.
Потрескивая то загораются, то гаснут электронные часы. И если верить им ты безнадежно опоздал. Ты копаешься в карманах, мнешь потной рукой билет, не можешь разобрать в нем ничего, ни пункта отправления, ни пункта прибытия, только время. И оно вышло. Минут десять назад. Ветер гонит по пустой платформе недочитанную кем-то газету, шелестящий пакет, обертку от конфеты. Притухает свет фонарей и из кома бродящей по перрону газеты на тебя смотрит чей-то изучающий взгляд. Показалось, твердишь ты себе, просто показалось. Переплетение труб воздушного перехода нависает над тобой, и громадный арахнид о сотне тонких металлических лап шевелит жвалами над твоей головой.
Ты дергано тянешь из пачки смятую сигарету и садишься на чемодан. Проносящийся мимо поезд срывает пламя с зажигалки, и заставляет сердце бухать с перебоями, стараясь не вспоминать, что ты видел за окнами проносящихся мимо вагонов. Из заколоченной будки кассира с писком выбегает огромная крыса и уносится в чернильное ничто, которое разлито за блеклыми кляксами фонарей. Где-то там в темноте, с легким шелестом ее ловит и жрет паук перехода. Но пока ты в круге света он притворяется безжизненным сплетением труб и балок. Пока ты в круге света. Фонари мигают. Раз... Другой....
***
читать дальше1. Имя:
Сейчас носит имя Ниссику, в разные времена и эпохи звался по разному - Ангрихон среди полубезграмотных рабов Черной Земли, они еще писали о нем в каком-то талмуде, кажется про здоровье, там точно в названии про загар было. Или Зогар? Эрра среди игиги Города Площадей, Меризин или Мерихим среди мрачных седобородых алхимиков Старого Света, и еще сотней, если не тысячей имен и прозвищ. Среди ровни известен как Псих или Чума.
2. Раса:
Архидемон
3. Возраст:
Сам утверждает, что с Дня Шестого, но точно не помнит, может и соврать, внешне выглядит в зависимости от состояния на 25-40 лет.
4. Внешность:
Какие только облики не испробовал за прошедшие века - экспериментатор. Был и стариком, и невинным дитятей, и зрелым мужем, и юнцом, подобным нераскрывшемуся бутону... Отвлекся, чертов Китай... Не гнушался и женским ликом, после чего пошли гулять легенды о Чумной Невесте и Тифозной Мэри. К четвертому веку после конца света остановился в мужском теле годов тридцати. Наличие или отсутствие хвоста у этих трех десятков зависит от настроения, количества барбитуратов или еще каких транквилизаторов в крови, а так же степени вымотанности на данный конкретный момент.
Невысок, не дотягивает даже до шести футов, смугл и черноглаз. Когда бледнеет - кожа приобретает неприятный оттенок трупной прозелени. Высокие скулы, острые черты лица, сотни оттенков улыбок, ухмылок, усмешек создают впечатление, что он способен при помощи одной только мимики пересказать "Иллиаду" от корки до корки, не переврав даже список кораблей. Длинные пальцы с постоянно обкусанными ногтями почти всегда в движении - поясняют, рассказывают, ощупывают, поглаживают... или может, ввинчивают, разрезают и выдирают, ни минуты покоя. Голос тягуч, как жженый сахар и бархатен, как самое темное пиво, которое здесь, прости их господи за величайший грех, совершенно разучились варить. Постоянно курит - то дешевые самокрутки, набитые подозрительным хламом, чуть ли не резанными пещерными грибами в смеси с сушеным синим червем в пропорции три к одному, то стильные трубки, то дорогие сигары, скатанные на влажном бедре передовичками секс-индустрии приятеля Асмодея в свободное от основной работы время. Неравнодушен к бижутерии, может появиться в лохмотьях, но с килограммом платины в ушах, на шее и пальцах. Особенно нежно любит массивные перстни - они прекрасно заменяют кастет и берегут холеные пальцы с, невзирая на уход, постоянно обгрызенным маникюром.
5. Биография:
Как только тварная плоть лишилась совершенства покинув Эдемский Сад, так немедля появился стимул к ее развитию и совершенствованию. Гордость Ангхриона, искры мудрости творца, переплавилась в горниле самопознания в гордыню. Охранник стал пастухом. Надсмотрщиком. И любовь никуда не делась, лишь приобрела странные формы. Хранитель и ревнитель, санитар леса и Добрый Доктор Чума, не ведающей жалости рукой доброго пастыря выкашивающий тысячи несовершенных, чтоб оставить в живых десятки... таких же несовершенных. Потом люди придумали этому имя и оправдания - мор, пандемия, эволюция, естественный отбор... Ох, душка Чарли, как же ты был прав! Что может быть естественнее отбора? Не раздача же милостыни, право слово.
Сотни и тысячи лет рядом с людским стадом прогуливался безумный волк по имени Чума, отбирая нерадивых агнцев божьих. Не брезгуя, впрочем, и вполне радивым, это уж как повезет. Все симптомы известных и неизвестных заболеваний он испытал на себе. И когда черная смерть впервые загуляла на земле между реками - ему привычнее и милее было думать логикой горячечного бреда. И ведь все понимали! Плакали, смеялись, раздирая пальцами набухшие с голубиное яйцо бубоны и понимали.
"Князь лихорадки" - лебезили адские подхалимы, - "Эрра, Эрра Чумной", - гудела толпа на площадях Урука, - "Псих", - шептались за спиной такие же древние, но все же не так, не настолько безумные твари.
Он гладил гусей, ероша дыханием их перья на берегу Тибра и в Рим приходила чума. Он целовал усатые мордочки корабельных крыс и под сладостную италийскую ругань на генуэзском корабле чума плыла в Лондон - смешно, год был с числом зверя, 1666, и многие поверили в конец света. Еще там что-то горело, но это уже не к нему. Сверкали пара новехоньких медных грошей в ладони полковой маркитантки, и он, запрокидывая голову, вбивался меж влажных женских бедер, даже не сняв с нее юбки, зачем? После, полученный сифилис солдаты несли точно полковое знамя, передавая его от деревни к деревне, из Старого Света в Новый вместе с конкистой. Помнится, Асмодей так ярился, даже сломал кому-то что-то, когда от дурной болезни в новооткрытой Америке вымерло несколько племен. И с чего? Дурашка, правда.
Он смеялся в голос на опустевших площадях вымерших городов. Стаскивал на скорую руку стругаными баграми смердящие тела в моровую телегу, и его спутниками было извечное хриплое племя ворон да кандальники, которым было и так помирать, если не повезет. Маммон в то время неплохо нажился на уксусе, через который торговали с зараженными, да на взятых на тихом глазу из выморочных домов вещичках. Одно время Эрра был знаком со смешным парнем по имени Вилли. Правда, для солидности тот просил называть его Уильямом. Это после его стихов Ниссику танцевал ночами между гранитных склепов, ловил на подобранный череп лунные блики и орал во все горло: "Горацио, я знал его! А Розенкранц и Гильденстерн - бобры!" И длинноносая маска-мортус смеялась вместе с ним.
Какое-то время он даже считал людей не более чем уютными ходячими вместилищами для любезных сердцу хворей, которые под его взглядом начинали меняться и плодиться как дурные. Наверное, это потому что он любит их. Он мог бы остановить их, но почти никогда не делал этого, если только настойчиво не просили сверху. А жаль. Что просили.
Но богаче всех оказался двадцатый век от Рождества Христова. Казалось бы, простейший грипп. Но, испанка в начале века и целый их букет в конце. Птичий, свиной... потом его заклинило и он носился с козьим гриппом. На примете были еще верблюжий для арабов и крокодилий для Египта. Но тут грянуло в 2012-м, к чему Ниссику оказался совершенно не готов, и верблюды, арабы и крокодилы кончились. Печально, но что поделаешь. Пришлось оставаться с чем есть - одной единственной больницей на один единственный оставшийся город. Пара лабораторий. Фармакологическое производство - из всякого дерьма, уж простите грубость, клепали антибиотики и анальгетики. Хорошей статьей дохода были гондоны... ммм, пардон,кондомы. Асмодей скрипел зубами, но брал для своих персиковых садов, дынных бахчей и прочих рассадников блек-джека в промышленных масштабах. В общем, как-то часто за последние пару тысяч лет всплывал Асмодей. Как, простите, продукт переработки органического сырья в технологическом отверстии в слое замороженной воды. То есть, как дерьмо в проруби, проще говоря, да простят такой слог отсутствующие здесь дамы. Пора с этим что-то сделать.
6. Характер:
Как у мотылька - с цветка на цветок, с яблока на яблоко. Только вот из цветов почему-то все больше росянки попадаются, мухоловки, да трупные лилии, а яблоки в основном глазные, или, если не повезет, так и конские.
Романтичен, артистичен, способен на чистом азарте и кураже поставить пьесу одного актера для обреченного города, в который уже пришла чума, но этого еще никто не знает. Споет серенаду, чтоб аккордом оттенить последний вздох. Если жертва серенады этот вздох вовремя не испустит - скорее всего дорежет для красоты момента.
Влюбчив, нежен, неотразим - ибо кто уложит в постель вернее чем горячка? Бывает ли любовник жарче лихорадки? Кто способен устоять перед силой страстей в болезненном бреду? Ему все равно, ребенок или старик, последний из длинной династии императоров или усатая бакалейщица. Ему не важна внешность, что вы, это для него последнее дело, его куда больше интересует то, что внутри, как и полагают верным романтические девы
любой эпохи, особенно те, которых природа обделила смазливой внешностью. Вот только то, что внутри, это вовсе не богатый духовный мир, не мысли и даже не душа, ценнейший дар человеку творца. То что внутри - это внутренности, жидкости тела, секреции, железы... Это ведь так... романтично.
Не доверяет никому и никогда, но подвержен греху азарта - играет с людьми, играет в людей, играет на людей. Почти всегда под кайфом, для чего находит все новые и новые способы. Со своей точки зрения логичен, но даже собратья считают его безумным. Ну... или слегка не в себе - так говорят те, кто точно муха в мед, влип в ханжество и лицемерие человеческой вежливости и корректности. Но и они за спиной кличут его Психом.
***
Бежит, торопится гусиное перо, роняя капли чернил на плохо отскобленый пергамент. Подрагивает рука писца выводя привычно четкие италийские буквы.
"История осады Каффы, фактории Генуи, Джанибеком, Золотой Орды ханом, произошедшая в 6854 год от сотворения мира, 1346 же год от рождения господа нашего Иисуса Христа, со слов Габриэля де Мюсси, нотария из Генуи, бывшего при сем событии записанная."
Писец выдохнул, утер вспотевший лоб рукавом давно не стиранной мантии и застрочил дальше.
"Осадил в тот год ордынский хан факторию Каффу с войском превеликим, чем вызвал в народе плач и стенания, но защитники города крепки были телом и духом, и давали отпор устремлениям неверного. Ярился вражеский полководец под неприступными стенами, но одолеть не мог. И было так до тех пор пока не пришел к неверному приспешник диавола и не сказал ему - "Поклонись мне, и я сделаю так, чтоб город пал". Ответствовал неверный - "Поклонюсь, коли дашь мне смирить этот город". "Тогда слушай..."."
- Тогда слушай, - сказал этот странный италиец в черной джотте на чистейшем и сладостном языке пророка Мухаммада, да святится его имя во веки веков, - [b]нужно сделать так, как я говорю. Во-первых, останови катапульты. До ночи они тебе не понадобятся.
Джанибек смотрел на этого непонятного человека, прошедшего незаметным через весь военный лагерь к самому хану, и настоявшему, что хочет говорить, и понимал, что несмотря на то, что что италиец один, а у хана целая армия, италиец не боится. Не алчет награды, выгоды, и не боится. Капля испарины неприятно холодя кожу поползла с виска. А вот хан начинал его опасаться. Может он сумасшедший?
- Прикажи принести раненых, из тех, что уже отходят, и большие корзины. Ночью твои катапульты метнут куски мертвых тел в осажденный город, и в него придет болезнь. Она подкосит силы защитников и город сам, как спелое яблочко, подкатится к твоим ногам. Тебе останется только наклониться и поднять его.
Джанибек хотел было спросить с чего это от свежих трупов, каких прекрасно хватало и с той стороны стен, в городе начнется эпидемия, но вдруг как наяву увидал прекрасную картину - расшитая золотом и жемчугами парча втоптана в грязи копытами его коня. Жирный кадди неверных ползает на коленях, вымаливая пощаду городу, жеребец гарцует мимо покорно склоненных фигур будущих рабов...
Хан втянул в себя воздуха, отер предательскую каплю с виска и зычно каркнул:
- Делай! Но если... не так, сам, лично в ковер закатаю.
Медовая змеиная улыбка заструилась по губам
италийца.
- Не думай беспокоиться, хан. Просто делай, как я говорю.
И вместо того, чтоб приказать десятникам сломать незнакомцу хребет за дерзость, Джанибек только кивнул.
И чужеземец заскользил тенью между десятком принесенных раненых. У одного не хватало руки, у другого вместо глаза пузырилось кровавое месиво, и все они как один, метались в бреду, том самом бреду из которого нет возврата. Италиец склонялся то над одним, то над другим, придерживал ласково скулу, целовал в обметанные губы, приникал ртом к разверзтым ранам. И черная смерть, до поры дремавшая в нем, напитывалась демонической силой, пробуждаясь, оживая и пропитывая каждую клеточку тела несчастных с ужасающей скоростью. Буквально на глазах побледнел однорукий. Под шеей вздулось два темных пузыря, каждый с голубиное яйцо, не меньше. Захлебнулся кровавой рвотой слепой. Захрипел безногий, испуская последний вздох.
- Дай мне меч, хан,- чужак показал пустые руки. И Джанибек не колеблясь снял свой с богато расшитой перевязи. Италиец коротко размахнулся и раскроил первый труп пополам - голова и рука отдельно, остальное тело отдельно. Пальца хана вцепились в луку седла. Ни один человек не способен на удар такой силы, что на земле разрубит лежащего.
- Несите корзины, - тот прикрикнул на нукеров и те унеслись быстрее ветра. Хеканье. Удар. Еще удар. Чужак улыбаясь, будто обретенному сыну целует отрубленную кисть и кидает ее в плетеный короб.
- Пусть твои стрелки постараются, чтоб снаряды упали в разных частях города. И,
придется подождать. Неделю, может меньше. - Италиец равнодушно сел на землю возле походного костра и завернулся в плащ из темной шерсти, намереваясь спать.
- Мм... послушай. А как тебя называть-то?
- Можешь Корвусом. А можешь как хочешь, мне все равно.
Минуло три дня. Разведчики доносили, что город еще держится, но жители в панике - на погосте уже не хватает места. Люди внезапно падают в лихорадке прямо на ходу и пометавшись несколько часов умирают. Это было не плохо. Куда хуже было то, что и армия Джанибека начала редеть не только от вражеских камней и стрел.
Еще через несколько дней хан с ненавистью глядя на то, как плывет воздух перед глазами от лихорадки, рыкнул:
- Будь ты проклят, Корвус. Будь ты проклят, ворон. Падальщик. Собираемся. Уходим.
Он не дождался городского головы с ключами от города всего несколько часов. Несколько паршивых часов. Но его солдаты уже кашляли кровью, а самого его бил озноб. От горячки и от ненависти. Ненависти к вылежанному телом кругу пожухлой травы возле походного костра, где всю эту неделю спал Корвус. Падальщик. Чума.
кортенькие зарисовки
читать дальшеПоцелуев без прикосновений не бывает *прекрасно понял, что собеседник хотел сказать, но удержаться и не перевернуть слова просто выше любых прилагаемых усилий* Поцелуй без прикосновения - это легкое касание губ на распечатанном конверте. Запах знакомого парфюма и прикосновение к воротнику его вчерашней рубашки, брошенной на стул. Это потрескавшиеся губы, прижавшиеся к стеклу уезжающего поезда, а там, за стеклом, уплывает перрон и лицо. Это касание телефона, как раз напротив имени в записной книжке... Это много чего, но совсем не то, что вы хотите *затягивается глубоко и жадно, держит в себе и дым и мысли. И выдыхает их одновременно* Откровенный и долгий. Ночь. Непременно ночь. Прохлада гуляет по обнаженной коже, а темнота ласкает зрачки изнутри и снаружи. На мне нет ничего кроме джинс, на вас наглухо застегнутый костюм без верхней пуговицы рубашки, которую я оборвал секунду назад. Вы простите мне этот костюм, стоимостью в средний месячный заработок, потому что я медленно, неторопливо, раскрывая вас как из раковины для этой ночи, разорву его на клочки, давая волю своим инстинктам, но не тронув кожи. Переступлю, не споткнусь, когда ваши руки притянут поясницу ближе. Изучу все оттенки запаха на чуть запрокинутой шее. Касаясь щекой, скулой, губами. Застыну соляным столпом, глаза в глаза, меня всегда завораживает эта незнамо как возникающая связь, когда зрачки ловят душу, и можно потерять ее кусок, если невовремя отвести взгляд. Если много курить на ветру, как мы с вами, то губы будут пересохшие и потрескавшиеся, уже заранее напоенные горечью. И эту горечь можно пить бесконечно, не отрываясь, скользить языком по зубам. Выдох, не разрывая поцелуя, отдавая все что было в легких. Вдох - забрать обратно. И так до тех пор, пока кислород не выйдет весь и не закружится голова, и не придется цепляться друг за друга, потому что мир уже поплыл, и в голове шумит шальное нечто, чему нет названия. Язык скользящий по мочке уха и пальцы, поглаживающие молнию на ширинке обещанием и дразнящей игрой. И еще один вдох. Взахлеб. Со стоном. Как с километровой глубины.
***
читать дальшеПопробую *потянул к себе слова, как кусочки мозаики*
Мой рыжеглазый зверь, способный разделить со мной осколки моего безумия, собрать их длинными подрагивающими пальцами в окровавленные ладони и танцевать босым под луной, смеясь разбитыми губами. Твой шаг сторожек, а вены полны восхитительной багровой тьмы, что капля по капле сочится из трещин моего расколотого рассудка. Я приготовлю для нас напиток роскошного вкуса и букета - гладкое стекло взаимного вожделения будет ему бокалом. Десять капель жгучей, испепеляющей ненависти, полунции раскаленного воздуха из разрывающихся легких, тягучая патока наслаждения, шорох скользящих по телу рук, терпкая истома желанной боли и капля крови из прокушенной мной губы. Перемешать и пить не отрываясь, пусть адская смесь скользит по горлу, пусть дергается кадык, манит то ли вырвать, то ли зацеловать. Ты опустишься передо мной, как перо скользит по лучу лунного света, невесомый и хрупкий, и истаешь с последним глотком. Но потом снова взойдет полная луна и мой зверь продолжит свой танец.
***
читать дальшеЭто старый дом, ему за сотню лет, и когда засыпает округа, дом все еще вздыхает, поскрипывает, подрагивает, вспоминая десятки и сотни ног, ступавших по его дубовым половицам. Что-то шепчет крыша, ведя свой долгий разговор с прилетевшим из черного леса ветром. Метнется изредка тень из угла, наискось, через весь зал. Завозится что-то под кроватью. Скрипнет столетний шкаф, пряча обломки умерших тайн за своими резными дверцами.
Ты спишь и неверный свет ночника заливает расплавленной бронзой посмертную маску твоего лица. Или не спишь? Ресницы подрагивают, будто силясь открыться. Тяжелое дыхание колеблет повешенный над кроватью ловец снов, и все эти нити и перья, яркие бусины и переплетение кругов, кажется, вместо того, чтоб отгонять дурные сны, лишь ловят тебя в свои путы, притягивая и меня в твой сон. Рука беспомощно комкает край покрывала. Где-то далеко кричит ночная птица и голос ее раскаленным стержнем вонзается в твой сон, заставляя все тело вздрогнуть. Я иду. Все ближе и ближе в паутину твоего сна и шаг мой сторожек и невесом. Ледяной холод проходится по твоим обветренным губам, рождая сдавленный стон, хотя там, во сне, ты кричишь во все горло.
Едва слышно стонет кровать под весом моего тела. И пальцы, холодные пальцы скользят по беззащитной шее, рождая легкую дрожь. Ты задыхаешься, хватаешь воздух, точно этот вздох будет для тебя последним и греешь меня собой. Моя ладонь остужает воспаленный лоб, и ты хватаешься за меня как за единственную соломинку, как за тонкую ветку над пропастью. И я прижимаюсь к тебе. Ты знаешь. Ночь темна и полна ужасов.
***
читать дальше
Дождь выласкивает оконное стекло тысячью пальцев, постукивая сначала несмело, а потом все сильнее и сильнее. Эй, ты, там, откройся. В приоткрытую форточку сильно тянет прелью и влагой. Серая симфония умирания отгораживает от мира плотной завесой, остается лишь гитара. Подтянуть струну, все время пятая сползает, да и дека уже подрассохлась, и так, шепотом, кончиками пальцев, дребежливо, соль мажор и в терцию. Дурацкое занятие. Чай выстыл, запястья ломит, тоска какая-то дурная в голове. Только и остается что в обтертом темнорыжем блокноте черкать завитушки, круги, линии ломать с пафосом трагического героя, да накорябать потом на изрисованном листке кривенько, с загогулинами и размашистыми "б", не укладываясь в строки:
клыки в оскал
не рвал, ласкал
крупицы истины алкал
в разверстой плоти
иссяк запал
и дух упал
когда ты сам себя искал
в чумном болоте
и вот устал
пиздец настал
и автор выписал финал
конец работе
***
читать дальшеНа этом богом забытом полустанке автобус никогда не стоит больше пары минут. Довольно, что б выйти, но недостаточно, чтоб вернуться. Шипят раздолбанные двери, мигают фары и последний островок жизни, дребезжа, удаляется из твоей зоны видимости.
Потрескивая то загораются, то гаснут электронные часы. И если верить им ты безнадежно опоздал. Ты копаешься в карманах, мнешь потной рукой билет, не можешь разобрать в нем ничего, ни пункта отправления, ни пункта прибытия, только время. И оно вышло. Минут десять назад. Ветер гонит по пустой платформе недочитанную кем-то газету, шелестящий пакет, обертку от конфеты. Притухает свет фонарей и из кома бродящей по перрону газеты на тебя смотрит чей-то изучающий взгляд. Показалось, твердишь ты себе, просто показалось. Переплетение труб воздушного перехода нависает над тобой, и громадный арахнид о сотне тонких металлических лап шевелит жвалами над твоей головой.
Ты дергано тянешь из пачки смятую сигарету и садишься на чемодан. Проносящийся мимо поезд срывает пламя с зажигалки, и заставляет сердце бухать с перебоями, стараясь не вспоминать, что ты видел за окнами проносящихся мимо вагонов. Из заколоченной будки кассира с писком выбегает огромная крыса и уносится в чернильное ничто, которое разлито за блеклыми кляксами фонарей. Где-то там в темноте, с легким шелестом ее ловит и жрет паук перехода. Но пока ты в круге света он притворяется безжизненным сплетением труб и балок. Пока ты в круге света. Фонари мигают. Раз... Другой....
***
читать дальше1. Имя:
Сейчас носит имя Ниссику, в разные времена и эпохи звался по разному - Ангрихон среди полубезграмотных рабов Черной Земли, они еще писали о нем в каком-то талмуде, кажется про здоровье, там точно в названии про загар было. Или Зогар? Эрра среди игиги Города Площадей, Меризин или Мерихим среди мрачных седобородых алхимиков Старого Света, и еще сотней, если не тысячей имен и прозвищ. Среди ровни известен как Псих или Чума.
2. Раса:
Архидемон
3. Возраст:
Сам утверждает, что с Дня Шестого, но точно не помнит, может и соврать, внешне выглядит в зависимости от состояния на 25-40 лет.
4. Внешность:
Какие только облики не испробовал за прошедшие века - экспериментатор. Был и стариком, и невинным дитятей, и зрелым мужем, и юнцом, подобным нераскрывшемуся бутону... Отвлекся, чертов Китай... Не гнушался и женским ликом, после чего пошли гулять легенды о Чумной Невесте и Тифозной Мэри. К четвертому веку после конца света остановился в мужском теле годов тридцати. Наличие или отсутствие хвоста у этих трех десятков зависит от настроения, количества барбитуратов или еще каких транквилизаторов в крови, а так же степени вымотанности на данный конкретный момент.
Невысок, не дотягивает даже до шести футов, смугл и черноглаз. Когда бледнеет - кожа приобретает неприятный оттенок трупной прозелени. Высокие скулы, острые черты лица, сотни оттенков улыбок, ухмылок, усмешек создают впечатление, что он способен при помощи одной только мимики пересказать "Иллиаду" от корки до корки, не переврав даже список кораблей. Длинные пальцы с постоянно обкусанными ногтями почти всегда в движении - поясняют, рассказывают, ощупывают, поглаживают... или может, ввинчивают, разрезают и выдирают, ни минуты покоя. Голос тягуч, как жженый сахар и бархатен, как самое темное пиво, которое здесь, прости их господи за величайший грех, совершенно разучились варить. Постоянно курит - то дешевые самокрутки, набитые подозрительным хламом, чуть ли не резанными пещерными грибами в смеси с сушеным синим червем в пропорции три к одному, то стильные трубки, то дорогие сигары, скатанные на влажном бедре передовичками секс-индустрии приятеля Асмодея в свободное от основной работы время. Неравнодушен к бижутерии, может появиться в лохмотьях, но с килограммом платины в ушах, на шее и пальцах. Особенно нежно любит массивные перстни - они прекрасно заменяют кастет и берегут холеные пальцы с, невзирая на уход, постоянно обгрызенным маникюром.
5. Биография:
Как только тварная плоть лишилась совершенства покинув Эдемский Сад, так немедля появился стимул к ее развитию и совершенствованию. Гордость Ангхриона, искры мудрости творца, переплавилась в горниле самопознания в гордыню. Охранник стал пастухом. Надсмотрщиком. И любовь никуда не делась, лишь приобрела странные формы. Хранитель и ревнитель, санитар леса и Добрый Доктор Чума, не ведающей жалости рукой доброго пастыря выкашивающий тысячи несовершенных, чтоб оставить в живых десятки... таких же несовершенных. Потом люди придумали этому имя и оправдания - мор, пандемия, эволюция, естественный отбор... Ох, душка Чарли, как же ты был прав! Что может быть естественнее отбора? Не раздача же милостыни, право слово.
Сотни и тысячи лет рядом с людским стадом прогуливался безумный волк по имени Чума, отбирая нерадивых агнцев божьих. Не брезгуя, впрочем, и вполне радивым, это уж как повезет. Все симптомы известных и неизвестных заболеваний он испытал на себе. И когда черная смерть впервые загуляла на земле между реками - ему привычнее и милее было думать логикой горячечного бреда. И ведь все понимали! Плакали, смеялись, раздирая пальцами набухшие с голубиное яйцо бубоны и понимали.
"Князь лихорадки" - лебезили адские подхалимы, - "Эрра, Эрра Чумной", - гудела толпа на площадях Урука, - "Псих", - шептались за спиной такие же древние, но все же не так, не настолько безумные твари.
Он гладил гусей, ероша дыханием их перья на берегу Тибра и в Рим приходила чума. Он целовал усатые мордочки корабельных крыс и под сладостную италийскую ругань на генуэзском корабле чума плыла в Лондон - смешно, год был с числом зверя, 1666, и многие поверили в конец света. Еще там что-то горело, но это уже не к нему. Сверкали пара новехоньких медных грошей в ладони полковой маркитантки, и он, запрокидывая голову, вбивался меж влажных женских бедер, даже не сняв с нее юбки, зачем? После, полученный сифилис солдаты несли точно полковое знамя, передавая его от деревни к деревне, из Старого Света в Новый вместе с конкистой. Помнится, Асмодей так ярился, даже сломал кому-то что-то, когда от дурной болезни в новооткрытой Америке вымерло несколько племен. И с чего? Дурашка, правда.
Он смеялся в голос на опустевших площадях вымерших городов. Стаскивал на скорую руку стругаными баграми смердящие тела в моровую телегу, и его спутниками было извечное хриплое племя ворон да кандальники, которым было и так помирать, если не повезет. Маммон в то время неплохо нажился на уксусе, через который торговали с зараженными, да на взятых на тихом глазу из выморочных домов вещичках. Одно время Эрра был знаком со смешным парнем по имени Вилли. Правда, для солидности тот просил называть его Уильямом. Это после его стихов Ниссику танцевал ночами между гранитных склепов, ловил на подобранный череп лунные блики и орал во все горло: "Горацио, я знал его! А Розенкранц и Гильденстерн - бобры!" И длинноносая маска-мортус смеялась вместе с ним.
Какое-то время он даже считал людей не более чем уютными ходячими вместилищами для любезных сердцу хворей, которые под его взглядом начинали меняться и плодиться как дурные. Наверное, это потому что он любит их. Он мог бы остановить их, но почти никогда не делал этого, если только настойчиво не просили сверху. А жаль. Что просили.
Но богаче всех оказался двадцатый век от Рождества Христова. Казалось бы, простейший грипп. Но, испанка в начале века и целый их букет в конце. Птичий, свиной... потом его заклинило и он носился с козьим гриппом. На примете были еще верблюжий для арабов и крокодилий для Египта. Но тут грянуло в 2012-м, к чему Ниссику оказался совершенно не готов, и верблюды, арабы и крокодилы кончились. Печально, но что поделаешь. Пришлось оставаться с чем есть - одной единственной больницей на один единственный оставшийся город. Пара лабораторий. Фармакологическое производство - из всякого дерьма, уж простите грубость, клепали антибиотики и анальгетики. Хорошей статьей дохода были гондоны... ммм, пардон,кондомы. Асмодей скрипел зубами, но брал для своих персиковых садов, дынных бахчей и прочих рассадников блек-джека в промышленных масштабах. В общем, как-то часто за последние пару тысяч лет всплывал Асмодей. Как, простите, продукт переработки органического сырья в технологическом отверстии в слое замороженной воды. То есть, как дерьмо в проруби, проще говоря, да простят такой слог отсутствующие здесь дамы. Пора с этим что-то сделать.
6. Характер:
Как у мотылька - с цветка на цветок, с яблока на яблоко. Только вот из цветов почему-то все больше росянки попадаются, мухоловки, да трупные лилии, а яблоки в основном глазные, или, если не повезет, так и конские.
Романтичен, артистичен, способен на чистом азарте и кураже поставить пьесу одного актера для обреченного города, в который уже пришла чума, но этого еще никто не знает. Споет серенаду, чтоб аккордом оттенить последний вздох. Если жертва серенады этот вздох вовремя не испустит - скорее всего дорежет для красоты момента.
Влюбчив, нежен, неотразим - ибо кто уложит в постель вернее чем горячка? Бывает ли любовник жарче лихорадки? Кто способен устоять перед силой страстей в болезненном бреду? Ему все равно, ребенок или старик, последний из длинной династии императоров или усатая бакалейщица. Ему не важна внешность, что вы, это для него последнее дело, его куда больше интересует то, что внутри, как и полагают верным романтические девы
любой эпохи, особенно те, которых природа обделила смазливой внешностью. Вот только то, что внутри, это вовсе не богатый духовный мир, не мысли и даже не душа, ценнейший дар человеку творца. То что внутри - это внутренности, жидкости тела, секреции, железы... Это ведь так... романтично.
Не доверяет никому и никогда, но подвержен греху азарта - играет с людьми, играет в людей, играет на людей. Почти всегда под кайфом, для чего находит все новые и новые способы. Со своей точки зрения логичен, но даже собратья считают его безумным. Ну... или слегка не в себе - так говорят те, кто точно муха в мед, влип в ханжество и лицемерие человеческой вежливости и корректности. Но и они за спиной кличут его Психом.
***
Бежит, торопится гусиное перо, роняя капли чернил на плохо отскобленый пергамент. Подрагивает рука писца выводя привычно четкие италийские буквы.
"История осады Каффы, фактории Генуи, Джанибеком, Золотой Орды ханом, произошедшая в 6854 год от сотворения мира, 1346 же год от рождения господа нашего Иисуса Христа, со слов Габриэля де Мюсси, нотария из Генуи, бывшего при сем событии записанная."
Писец выдохнул, утер вспотевший лоб рукавом давно не стиранной мантии и застрочил дальше.
"Осадил в тот год ордынский хан факторию Каффу с войском превеликим, чем вызвал в народе плач и стенания, но защитники города крепки были телом и духом, и давали отпор устремлениям неверного. Ярился вражеский полководец под неприступными стенами, но одолеть не мог. И было так до тех пор пока не пришел к неверному приспешник диавола и не сказал ему - "Поклонись мне, и я сделаю так, чтоб город пал". Ответствовал неверный - "Поклонюсь, коли дашь мне смирить этот город". "Тогда слушай..."."
- Тогда слушай, - сказал этот странный италиец в черной джотте на чистейшем и сладостном языке пророка Мухаммада, да святится его имя во веки веков, - [b]нужно сделать так, как я говорю. Во-первых, останови катапульты. До ночи они тебе не понадобятся.
Джанибек смотрел на этого непонятного человека, прошедшего незаметным через весь военный лагерь к самому хану, и настоявшему, что хочет говорить, и понимал, что несмотря на то, что что италиец один, а у хана целая армия, италиец не боится. Не алчет награды, выгоды, и не боится. Капля испарины неприятно холодя кожу поползла с виска. А вот хан начинал его опасаться. Может он сумасшедший?
- Прикажи принести раненых, из тех, что уже отходят, и большие корзины. Ночью твои катапульты метнут куски мертвых тел в осажденный город, и в него придет болезнь. Она подкосит силы защитников и город сам, как спелое яблочко, подкатится к твоим ногам. Тебе останется только наклониться и поднять его.
Джанибек хотел было спросить с чего это от свежих трупов, каких прекрасно хватало и с той стороны стен, в городе начнется эпидемия, но вдруг как наяву увидал прекрасную картину - расшитая золотом и жемчугами парча втоптана в грязи копытами его коня. Жирный кадди неверных ползает на коленях, вымаливая пощаду городу, жеребец гарцует мимо покорно склоненных фигур будущих рабов...
Хан втянул в себя воздуха, отер предательскую каплю с виска и зычно каркнул:
- Делай! Но если... не так, сам, лично в ковер закатаю.
Медовая змеиная улыбка заструилась по губам
италийца.
- Не думай беспокоиться, хан. Просто делай, как я говорю.
И вместо того, чтоб приказать десятникам сломать незнакомцу хребет за дерзость, Джанибек только кивнул.
И чужеземец заскользил тенью между десятком принесенных раненых. У одного не хватало руки, у другого вместо глаза пузырилось кровавое месиво, и все они как один, метались в бреду, том самом бреду из которого нет возврата. Италиец склонялся то над одним, то над другим, придерживал ласково скулу, целовал в обметанные губы, приникал ртом к разверзтым ранам. И черная смерть, до поры дремавшая в нем, напитывалась демонической силой, пробуждаясь, оживая и пропитывая каждую клеточку тела несчастных с ужасающей скоростью. Буквально на глазах побледнел однорукий. Под шеей вздулось два темных пузыря, каждый с голубиное яйцо, не меньше. Захлебнулся кровавой рвотой слепой. Захрипел безногий, испуская последний вздох.
- Дай мне меч, хан,- чужак показал пустые руки. И Джанибек не колеблясь снял свой с богато расшитой перевязи. Италиец коротко размахнулся и раскроил первый труп пополам - голова и рука отдельно, остальное тело отдельно. Пальца хана вцепились в луку седла. Ни один человек не способен на удар такой силы, что на земле разрубит лежащего.
- Несите корзины, - тот прикрикнул на нукеров и те унеслись быстрее ветра. Хеканье. Удар. Еще удар. Чужак улыбаясь, будто обретенному сыну целует отрубленную кисть и кидает ее в плетеный короб.
- Пусть твои стрелки постараются, чтоб снаряды упали в разных частях города. И,
придется подождать. Неделю, может меньше. - Италиец равнодушно сел на землю возле походного костра и завернулся в плащ из темной шерсти, намереваясь спать.
- Мм... послушай. А как тебя называть-то?
- Можешь Корвусом. А можешь как хочешь, мне все равно.
Минуло три дня. Разведчики доносили, что город еще держится, но жители в панике - на погосте уже не хватает места. Люди внезапно падают в лихорадке прямо на ходу и пометавшись несколько часов умирают. Это было не плохо. Куда хуже было то, что и армия Джанибека начала редеть не только от вражеских камней и стрел.
Еще через несколько дней хан с ненавистью глядя на то, как плывет воздух перед глазами от лихорадки, рыкнул:
- Будь ты проклят, Корвус. Будь ты проклят, ворон. Падальщик. Собираемся. Уходим.
Он не дождался городского головы с ключами от города всего несколько часов. Несколько паршивых часов. Но его солдаты уже кашляли кровью, а самого его бил озноб. От горячки и от ненависти. Ненависти к вылежанному телом кругу пожухлой травы возле походного костра, где всю эту неделю спал Корвус. Падальщик. Чума.
или так 
или вот так 
,но лучше вот так 
туда) 
