200 сигарет

[zosiapupkina]

все началось с этой картинки) и куда привело, читаем))



 nohromo

Стеб, угар и содомия. Слэш, великий и ужасный, детектед. Хэппи-энд. Ни одной кошки при написании не пострадало. Обоснуй в астрале, блин, "просто хочу, просто тебя, просто такой" (с)

1.
Найти его не сложно.
Каждое утро прежде, чем уехать в зеркальные здания концерна, Робби терпеливо продевает руки в болтающиеся рукава клетчатой рубахи, застегивает перламутровые пуговички, затягивает широкий ремень на джинсах, завязывает толстые шнурки. Он бы стал хорошей сестрой милосердия, милой девочкой в белом чепце с красным крестом, героически утешающей гангренозных солдат с ампутированными ногами и не менее героически подавляющий очередной приступ терминальной тошноты. Из него бы получилась отличная Ханна, идущая по заминированной итальянской дороге, по тропе живых и мертвых, под голубым тосканским небом вдоль колонны болотно-зеленых грузовиков. Тем более, что ходить по минам – стиль его жизни, а голая квартира с двумя матрасами, банками консервированного томатного супа и одним ампутированным из реальности солдатиком у него уже была.

Лео хлопает дверцей внедорожника. Несколько минут стоит в каменном дворике с видом на башню островного маяка. Белая колонна вздымается над водными брызгами скалистого залива. Вид – открыточный. Самое то – для туристического портала. Но погода не балует. Порывистый ветер раздувает соломенные волосы, отворачивает бежевый воротник короткого пальто. К шинам льнут сорванные листья – ярко-желтые лодочки с крапинками оранжевых веснушек и бледно-зелеными краями. Их тревожный сухой шелест вторит неумолкающему рокоту прибоя и далекому звону на бакенах у темных подводных пещер.
Домик здесь – орлиное гнездо. Нависает открытой террасой над отвесным склоном. Двести метров вниз, до толщи бурливой, темно-синей воды. В стеклах на втором этаже, огромных прямоугольниках, идущих непрерывной рифленой анфиладой, отражается дымное небо. Над черепицей плоской крыши – пустой флагшток, частокол приемных антенн и спутниковая тарелка. Первое – дань тому, что убеждения Филипа Линдера всегда склонялись к разумному патриотизму. Вторые – современная необходимость: Робби серьезно относится к любому делу и должен постоянно оставаться на связи. По вечерам он шелестит клавишами ноутбука, каждое утро – на запрещенной скорости пересекает летящий над заливом мост. Два часа гладкого, как стекло, шоссе. Семь лет картинга, четыре жестяных кубка, прыгающий на раллийной грунтовке прототип, врезающаяся в лобовое ослепленная птица – в девятнадцать Робби заново учиться ходить. С лицом, похожим на грубую гипсовую маску, боксирует в ночном спортзале. Не ради того, чтобы сделать из себя Мохаммеда Али. Профессиональный бокс его не волнует. Робби не хочет лезть из кожи вон и становиться чемпионом там, где чемпионом быть априори не может. Склонность к трезвой оценке ситуации достается ему в наследство от Филипа Линдера. Но. «Для того, чтобы научиться боксу, нужна одна ночь. И нужна целая жизнь, чтобы научиться бороться». С гонками покончено, но на летящем через залив мосту Робби всё равно выжимает газ. Не потому, что ребячлив. Не потому, что любит адреналин. Робби упрям.
Он всё еще учится бороться.
Лео засовывает ладони в карманы пальто.
Ветер с моря напоен йодом и солью.
Прибой осыпает на тысячелетние скалы под белой башней одинокого маяка крошево туманных брызг.

Он сидит на открытой террасе. Мертвым взглядом смотрит на кружащих в заливе белых чаек.
Какая из них придурок Ливингстон?
Коричневая вязаная шапочка с узором из синих и белых ромбиков надвинута до самых бровей. Из-под пончо шерстяного пледа виднеются край обтрепанных джинсов и подошва малинового кеда. В горсти по-птичьи скрюченных пальцев – потухшая сигарета. Сами пальцы – белый прозрачный воск. В матовых зрачках пустота. Ничего.
Ветер с залива треплет бахрому пледа, метет ею по лакированным доскам террасы. Рядом с пепельницей на деревянном столике черная плашка айпода. Нитки наушников свисают вниз, раковинки на ветру крутятся и ритмично покачиваются. Будто крошечные маятники неправильных, сломавшихся часов. В них – отдаленно, хрипло – французский речитатив. Громкость выставлена на максимум.
Но он не слушает.
И не слушал.
Раньше музыка была у него внутри. Она пульсировала в венах, задавала сердцебиение. Звучала, днем, ночью, постоянно, когда он ел итальянские пиццы и трахался, иногда просто сводя его с ума. Она свивалась в нем, точно торнадо. Выкручивала, выворачивала, опустошала, как самый продолжительный оргазм. Уносила, будто домик девочки Элли из Канзаса. Прямиком в Изумрудный город.
Музыка была его дыханием.
Теперь ему все равно: есть она или нет.
Теперь ему на многое наплевать.

Лео ногой придвигает деревянный стул с вырезанным в высокой спинке узором из королевских лилий и латинских крестов. Садится рядом. Расстегивает давящее на живот пальто. Несколько минут тоже смотрит на небо над заливом. На то, как белеет в седом тумане брызг мусорный паром. Смотрит молча. Познания в русском у него нулевые. Не идут дальше с трудом выговоренного «Привьет».

Единственный сын Филипа Линдера учит кириллицу четыре месяца. По шесть часов в день занимается с похожей на Одри Тоту носительницей языка. Не сексом, к сожалению. Она могла бы родить ему детей. Таких же крепких, упрямых, голубоглазых мальчишек. Она в него влюблена. Удушливо краснеет, когда за столом он передает ей тарелку и их пальцы случайно касаются. Колкое, бьющее по нервам электричество течет по ее руке. Она его чувствует. Так же, как с десяти лет это электричество чувствует и сам Лео. Но в отличие от Лео, у русской Одри Тоту нет никаких надежд.
Она заливается смущенным детским румянцем, когда в комнате с головокружительным видом на набережную Робби вдруг перестает ее слушать и нетерпеливо спрашивает: «Как сказать правильно: ты всё, что у меня есть, ты всё, что я хочу?».
Такой переход заставляет ее замолчать. Она неловко пытается отшутиться: «И это тоже для бизнеса?».
Робби запускает руку в вазу с декоративными синими шариками из матового стекла. Перебирает в ладони. Хватило бы сил, с кракающим треском раздавил бы каждый.
«Да. Тоже».

«Бизнес» сидит на открытой террасе и пустым взглядом потушенных глаз смотрит на залив. На кружащих, дерущихся из-за мусора чаек. Так какая из них – придурок Ливингстон? Похоже, это единственный вопрос, который еще способен вызвать у него хоть какой-нибудь интерес. Завязав толстые шнурки кед, утром Робби стоит перед ним, словно рыцарь перед сюзереном, будто мальчик-паж перед безумным Жилем де Ре, - на одном колене. Со вздохом прижимает узкие руки к своей щеке.
Лео стягивает перчатки. Складывает их палец к пальцу. Познания в русском у него нулевые, но миссия выполнима: мертвец понимает по-английски. Может бегло изъясняться. Знает слэнг и мову лондонского Сохо и нью-йоркского Гарлема. С языками никогда не было проблемы. У него абсолютный слух. То, что нельзя ни купить, ни продать, ни выменять, ни выпросить. С этим можно только родиться. Принять в качестве не облагаемого налогом дара от издевающихся над людишками ангелов. Издевающихся, потому что дары никогда не даются тем, кто их достоин, и тем, кто в них нуждается. Дары достаются только тем, кому на них наплевать. И Лео, постигавший право в Упсале, а философию в Сорбонне, считает, что это – несправедливо.
Несправедливо, что голубоглазый мальчик, учивший его танцевать фокстрот одним дождливым весенним днем, был предназначен в дар не ему самому.
Но чайки кружат над заливом. Ветер доносит на открытую террасу их пронзительные вскрики. Сотни жалующихся на судьбу голосов.
Начать с чего-то нужно. Картинка стоит перед глазами. Подстегивает и торопит. За ужином дядя Филип соединяет кончики пальцев над тарелкой, смотрит на Робби. Говорит: «Пожалуй, хватит. Не позорь меня». Больше – ничего.
Робби откладывает нож. Спокойно. Робби поднимается. Спокойно. Робби придвигает стул. К столу. Мягко.
Они не произносят ни слова. Норвежские волки. Старый и молодой. Кровь от крови. Плоть от плоти. Один упрямый норов на двоих.
Мягкий блеск света подковками лежит на тарелках, кружево скатерти мерцает глянцем, вокруг бесформенным черным спрутом расползается тишина.
Робби придвигает стул. Он рассорится со всем миром, если того потребуют обстоятельства. Робби упрям. Лео это знает.
- Не скажу, что я тебе друг, но и не враг. – На террасе он кладет перчатки на колено, вытягивает ноги, бросает короткий взгляд: даже закутанный в коричневый плед, мертвец не шире его растопыренной руки. – Нет, не враг, хотя, ты можешь думать и иначе. Я должен сказать: Роберт хочет вложить в тебя деньги. Помимо тех, что уже были вложены. Он думает, ты придешь в норму. И сможешь осилить полгода в студии звукозаписи. Он думает, что сделает это. Я, как юрист, составлю выгодный для тебя договор. Но как старый друг семьи, хочу сказать: ты должен отказаться. И, возможно, уехать.
Надеяться на то, что мертвец хотя бы услышит, - бесполезно. На то, что поймет смысл сказанных слов, - бесперспективно. Лео переводит на него взгляд и вдруг замечает, что реинкарнировавший в чужое тело Томми Уэйтс улыбается. Если, конечно, едва заметную кривизну обветренных, потрескавшихся губ можно назвать улыбкой. Скорее, призраком улыбки. Тенью от летнего, прихлопнутого светлячка. Но Томми всё-таки улыбается. Это Робби делает невозможное. Он все еще учится бороться. Сражаться за тех, кого любит. Не хуже сказочного Рикки-Тикки-Тави. Даже тогда, когда его враги – они сами, делающие всё мыслимое и немыслимое, чтобы окончательно прикончить того парня, который смотрит на них из отражений в зеркалах.
Многие начинают убивать себя, лишь бы не мертветь.
Чтобы бросить пробный камешек в воду, попробовать ногой болотистую почву, просто понять, понимает ли его мертвец или нет, Лео спрашивает:
- Тебе это кажется смешным?
Томми Уэйтс оживает. Медленным движением острого птичьего пальца сбивает столбик холодного пепла с сигареты. Аккуратно кладет окурок в пепельницу. Пересаживается на неудобном стуле, подтягивает коленки под пледом к подбородку, зябко кутается в шерстяные складки, и первое впечатление от этого – замерзшая на электропроводе птаха.
- Хорошее слово – уехать. – Голос у птахи скрипуче хрипит. Голос, тысячи раз переписанный на цифру, прогнанный через вокодер и выложенный на «Vevo» в соединении с беспросветно-черным фоном – пугать маленьких детей. Томми Уэйтс смеется, тихо, в складки пледа, растягивает крошащиеся у него во рту глазурью слова: – Интересно, как ты себе это представляешь, умник? Я как бы на гребаном острове в гребаном Северном море. И если ты думаешь, что мне есть куда спрыгнуть из вашего плюшевого рая, ты крупно ошибаешься.
Этого огромного и, главное, ироничного монолога Лео не ждет. Два месяца назад мертвец был на него просто не способен. Робби сражается. Он и представить себе не может, что есть люди, за которых бороться не стоит. Которые все равно сожгут свой Золотой Храм, разрушат церковь, бросят младенцев в огонь. Есть люди, и в них нет ничего, кроме гнили. Сколько их не корми, они все равно тебя предадут.
Но у Лео такое чувство, будто он сейчас вытянул из пачки счастливый билет. Думал выиграть пару крон, а сорвал джек-пот. И монетки сыплются на него с металлическим бесконечным звоном. Рекою Эльдорадо. Лео подается вперед. Чтобы успокоить нитяную дрожь в пальцах, переставляет пепельницу дальше от края, и одинокий окурок катится по ее дну к кромке под неумолчный чаечный крик.
- Давай говорить по-деловому. Роберт хочет вложить в тебя деньги, но семья считает, что от тебя следует избавиться. Ты, извини за откровенность, внеплановая неприятность. Более того, Филип Линдер готов оплатить твои расходы и компенсировать, - Лео задумывается, подбирая точное слово, - причиненное беспокойство.
- Что-то типа возмещения морального ущерба? – Томми Уэйтс еще плотнее кутается в плед, смех у него дерганый, срывающийся, но плещется где-то в груди, уже похожий на коронный, заливистый, тот, что танцевал в нем два года назад. И в голосе против царапающей хрипоты – живое, осмысленное: – Знаешь, умник, меня не оставляет мысль, что вы все тут чокнутые скандинавские моралисты, прямо поголовно какие-то брошюрки по правам человека, и это национальное. Только детей приемных регулярно потрахиваете, а так – все хорошо у вас, более комфортной страны для жизни не найти.
Сдержаться сложно, но Лео выдрессирован. Налегает спиной на вырезанный узор королевских лилий и латинских крестов.
- Полагаю, именно поэтому ты здесь так надолго задержался?
Томми копается под пледом – тащит из нагрудного кармана клетчатой рубахи пачку «Мальборо» с красной крышкой и розовенькую зажигалку, прикусывает сигарету зубами, пытается выщелкнуть из «Зиппо» бледный огонек.
- Полагаю, что вены у меня сейчас, как у новорожденного. Только жить особо не хочется. – Он щурится на мечущихся чаек, под глазами – черное, вдавленное, губы полопались до кровавых болячек, но в уголках – слишком знакомая усмешка, некоторые люди не меняются даже после курса интенсивной терапии: - вот я как они. Умею только драться за жратву. Больше ничего не умею. – Он замолкает, с сигаретой в углу рта, смотрит Лео сбоку в глаза, после возвращается взглядом к маяку, еще смеется: - Значит, ты вроде как хороший друг семьи, а я та самая проблемная гувернантка, которая подзалетела от хозяйского сынка. И теперь ты, как лицо постороннее, от имени папаши должен предложить мне кучу кэша, чтобы успеть смыть с семьи наметившийся позор?
- Это хорошие деньги.
- Это такой позористый позор, да?
- Да.
Томми возвращает обратно скатившийся с плеча плед, на минуту перестает щелкать колесиком зажигалки, снова сощуривается на залив. Какова вероятность, что он колеблется? Хотя бы прикидывает шансы? Надо убедить, вдолбить, соблазн, хорошо озвученный и поданный на серебряном блюде, всегда велик.
- Филип Линдер… - начинает Лео, но Томми обрывает:
- Плевать я хотел на Филипа Линдера. – Он сжимает и разжимает руку с розовой «Зиппо», - и на всех вас хотел плевать. – Голос перестает хрипеть, - лучше скажи мне, умник, только честно, и тогда, может быть, я подумаю над твоим предложением: хочешь его?
Лео чувствует, как в горло толкается неприятная, давящая волна.
- Кого?
Томми смеется. Тихо-тихо. В изгибе обветренных губ - глумливое, чеканно издевательское:
- Мистера Двести процентов, Самые Голубые глаза Норвегии, Я Долбаный Роберт Линдер? Только не говори, что «нет». У меня, может, с мозгами полный крэш, но со зрением – все окей.
Лео отворачивается. Стряхивает с рукава пальто воображаемую пушинку. Мусорный паром скрывается за белой башней маяка. Дальше – полоса отчуждения. Голые, каменистые пляжи. Частные владения. Земля маленьких, изрезанных в своих очертаниях островов.
Слова даются не просто. Лео говорит об этом впервые.
- Мы выросли вместе. Наши семьи связывают долгие отношения. Тебе не понять.
- Да, верно, куда уж мне. Я же славянский пейзан, дитя рабочего и колхозницы, кто такой вообще, в Сорбонне не учен, за плечами только заблеванный аттестат ПТУ,- Томми бормочет себе под нос по-русски, тыкается сигаретой в тухнущее пламя зажигалки, переходит на английский: - Это прикольно, умник. Тупо считать, что человек не поймет, не удосужившись ему ничего объяснить. Но что тут объяснять, правда? Жил-был старый норвежский король в старом норвежском королевстве. И был у него наследный принц. И был у него хороший друг. Служивший ему верой и правдой. И был у этого друга сын одних с принцем лет. И как-то раз случилось принцу болеть. И чтобы ему не скучно было одному, хороший друг привел к нему своего маленького сына. Может, дождь шел. Может, нет. Целый день они провели вдвоем. Может, в «Плейстейшн» играли. Хотя, это вряд ли. Умники не играют в «Плейстейшн», даже в детстве. Может, тогда они танцевали, - Томми поднимает голову от окончательно сдавшейся зажигалки, так и не прикурив: – Что танцевали, кстати?
Лео смотрит на залив. Ветер сбивает чаек. Вниз. К седым волнам. Собственный голос кажется слишком далеким. Как эхо в гроте:
- Фокстрот.
Томми аккуратно кладет целую сигарету в пепельницу. К окурку.
- Он мне все рассказал, Лео. То, что всегда о тебе знал. И ты ведь - достанешь? – Он сглатывает, слышно, шумно, холодную, тысячу раз перекаченную на языке слюну. – Давай, удиви меня. Хочешь Роберта Линдера сегодня? Я тебе его отдам.
Лео поднимается, застегивает пальто, надевает перчатки.
- Ты не в игры играешь, Алек. Подумай над моим предложением. Оно остается в силе.
У мертвеца тяжелый взгляд. Но он улыбается растрескавшимися губами. Прикладывает ладонь ко рту. Посылает воздушный поцелуй.
«Да пошел ты».
Лео спускается по ступенькам в каменный дворик, к внедорожнику.
Кажется, чайки кричат только сильней.