Свойства янтаря

[zosiapupkina]

свершилось) очень давно зрело и таки созрело) несколько иное, наверное, чем обычно) но, надеюсь, вам понравится)
на буке писала, повторю и тут) спасибо вам обоим, за то, что вы есть



У памяти свойства янтаря. Словно крошечные пузырьки воздуха, на дни и годы в ней застывают только самые яркие моменты. Стеклянный зимний воздух навсегда остается в медовой сосновой смоле. Запах первого снега в четках из «дара солнца». Но что именно сохранит янтарь твоей собственной памяти? Оно оставляет лишь самые важные кадры. Скользящее сквозь пальцы песком время делает окончательный монтаж.
Добро пожаловать в версию режиссера, вас ждет увлекательное путешествие в далекую страну, которой больше нет.
В янтаре моей памяти лакуны вместо ничего не значащих деталей. Нет такой машины времени даже в рассказах у старины Герберта Уэллса, чтобы сесть в нее, надеть противоударный шлем, клацнуть по красной кнопке «Comeback» и возвратиться назад. Невозможно переписать свое собственное прошлое с чистого, незамаранно-белого листа.

Поспорьте со мной: найдите доводы, приведите доказательства, что нас в итоге не имеет сухой остаток. А я скажу, что каждый сам себе памятник. Памятник ошибкам и проебанным людям. Бронзовый такой, размером с «Родину-мать». С выбитым на постаменте стостраничным списком имен, надежд и утрат. Мелким шрифтом, между прочим. Чтобы всякий, допущенный курсантами за обшарпанную оградку, возлагал красные гвоздики с благодарностью. Или плевал с ненавистью. Словом, вечная память и вечный огонь всем павшим на нашей войне.
Но я ни о чем не жалею. И под моим памятником только принесенные с благодарностью букеты. Ведь даже тот, кто швыряет тебя в ледяную воду, делает благое дело – учит по-чемпионски плавать. Чтобы километр до берега максимум за три минуты. Потому что больше трех минут в ледяной воде пробарахтаться не получится. Переохлаждение. Исход – летальный. Так что, только от нас зависит усвоим ли мы преподанный урок.

Просто сейчас, после не самого удачного дня… сейчас, погружаясь в переливы французских слов, которые смешным рефреном обволакивают, успокаивают… сейчас, когда за окнами шелестит прекрасный августовский дождь, и пахнет сырым асфальтом, я думаю о прошлом. Перебираю воспоминания, словно белые и черные бусины на мысленных четках.
Быть может, мне просто нужно выговориться. Завершить гештальт. Поносить смирительную рубашку в стильную синюю полоску, дабы вылечиться от всех своих зависимостей, но без окончательного диагноза Мишеньки Булгакова. Помните его справедливый вывод неисправимого наркомана: «Есть вещи и похуже морфия. Но лучше нет».
Мы все на «морфии». Просто у каждого он свой. И я ведь тоже не безгрешен. Ангелоподобные мальчики-хористы не поют мне под гулкими сводами Сикстинской капеллы «In nomine patris». За спиной не видно крыльев. Над головой не светится нимб. Я не исключение из правила: «Жизнь никого не оставляет девственником». И если у тебя в качестве первого раза не было жесткого тройничка с любителями байков, пива и секса в стиле «садо-мазо», считай, тебе крупно повезло. И если вас при этом не снимали на камеру, чтобы завтра, после двухсот тысяч просмотров на YouTube ты проснулся по-прежнему не богатым, но зато очень знаменитым, считай, тебе повезло вдвойне.
Жизнь поимеет нас всех. Она педантична и методична. У нее на экран планшета загружен специальный список с галочками. Что, до сих пор все хорошо? И не надейся. Твое имя там обязательно есть. В худшем случае – не единожды. В лучшем – с пометкой «не до смерти».
Для начала – не совсем.

Мне были блаженные двадцать три. Вся жизнь впереди. Вся жизнь позади. Отличный возраст, чтобы в снайперской манере отстреливать распространенные детские иллюзии. Веру в Санта Клауса. Святую убежденность в своей сверкающей избранности. Манию величия будто каждый человек рядом думает постоянно только обо мне.
Ладно, отлично, Санта Клауса не существует. И этот белобородый толстяк в красной шубе на перекрестке – просто не успевший переодеться после детского утренника, полунищий-полупьяный актер.
И нет избранных.
Но я и не питал никогда таких иллюзий. И не мечтал о том, что встречу однажды замечательного принца верхом на красной ракете «Восток», в смокинге от Ив Сен-Лорана.

Чей это был день рождения, когда мы впервые встретились? Нет, я не помню. Оно и не важно. С тех пор обнулилось слишком много истин, минуло слишком много дней.
Я помню другое. Впечатанное в память штампом, оставленное неизменным кадром, одним из тех, что неподвластны дыханию времени. Помню, что была зима. Синий воздух. Мерцание витрин. Лица с расклеенных повсюду афиш. И было холодно на улицах, и пахло коньяком и кофейными зернами. Ощущение сумбурного праздника, который теперь фейерверками, петардами и хлопушками навсегда с ним.
Я не помню, кто был среди остальных гостей, зато точно могу сказать, что сразу обратил на него внимание. Какие-то вещи не забываются. Из-за контрастов. Ты попадаешь на крючок и не понимаешь, а что же такого особенного в этом негероичном герое? Почему один взгляд на него заставляет тебя чувствовать себя астронавтом в невесомости, бояться собственного голоса, дрожать и паниковать?
Невозможно игнорировать то, что бросается в глаза.
Нет, я никогда не думал, что вокруг меня должен вертеться целый мир. По часовой стрелке и обратно. Но чужая харизма всегда привлекала. Как бы пошло это сейчас ни прозвучало, но всем нам хочется места под солнцем. Даже если это солнце никак не соответствует нашим идеальным представлениям о привлекательности и красоте. И я могу честно сказать, что в мой собственный "Топ-10 самых красивых мужчин" он бы тогда не попал. Но одно дело отшлифованные, поданные в самом выгодном ракурсе тела с глянцевых фотографий, и совсем другое – настоящее, живое, здесь и сейчас, на расстоянии пяти шагов. Объекты массового соблазна продают. Играют на тонких струнах наших маленьких, грязненьких желаний. Но влюбляемся мы насмерть, пулей навылет, так, чтобы по кадру кровью полоснуло, в несовершенных, по утрам похмельных, пахнущих медом и корицей, истошно живых. И ничего здесь не поделаешь. И можешь десять лет дружить с Сашей из второго подъезда, чтобы одним прекрасным утром вдруг не суметь поднять на него глаза.
Глупо? Смешно? Я смеюсь.

Он был... каким?
Не героем моего кинофильма. Может, антагонистом в нем. Бессмертным, транслируемым через все мифологии трикстером. Он был тем самым харизматичным солнцем. Нестандартной, манящей против чужой воли звездой.
Кривой после перелома нос. Черные волосы. Смеющиеся карие глаза. И рот, самый идеальный рот, который мне только доводилось видеть. Все вместе – почти уродец. Но есть люди, в которых внешняя красота – последний пункт в длинном списке притягательности. У них вместо нее есть нечто более надежное: энергия, сила, уверенность, власть. Они входят в переполненную комнату, и все взгляды мгновенно обращаются на них. Словно стрелки компасов, всегда указывающих на север. Свойство характера? Аура? Это вечное, встречное, желанное, не твое.
И я завис.
Чувство внезапного категоричного желания: «Хочу мороженое. Сдохну, если прямо сейчас не куплю крем-брюле в вафельном стаканчике». Разве с людьми по-другому? Потому, что они не мороженое? Как на это посмотреть. «Детская, блядская жажда полного обладания». Когда дергаешься, словно марионетка на ниточках, следишь глазами, из звяканья бокалов, взрывов смеха, ритма музыки, шума разговоров выделяешь только один голос. Завистливо наблюдаешь, в панике отводишь откровенно любующийся взгляд. И всё, чего тебе хочется – быть одним из тех, кто там – рядом. Закрыв глаза, стоять близко-близко, ощущать кожей рук, плеч, лица яркий солнечный свет.
Неубиваемы никакими серебряными пулями сказки про прекрасных принцев, правда?
Прямое попадание.
Коготок увяз – всей птичке пропасть.

Я мог отвлекаться на других знакомых, мог играть с ними в пинг-понг дежурных фраз, но постоянно ощущал только его присутствие. Здесь. Сейчас. Магнит. Я оглядывался, видел его рот – яркую каплю, нечаянно скатившуюся с кисти художника, досадную ошибку, вдруг ставшую центром картины, ее сердцевиной, тем, ради чего ее и стоило создавать. Чувствовал, что на самом деле мне интересен только он. И не мне одному. Ему нравилось быть в центре внимания. Знать, что он король на этом торжественном шествии. Щедро одаривать всех. Получать от них ответное обожание и любовь. Восторженные девицы, нарушавшие границы зоны комфорта и напрочь забывавшие о неприкосновенности личного пространства, висли на нем, как виноград на лозе. Подойди, сорви. Парни хлопали по плечу, о чем-то спрашивали, и я видел, что они ждали только его одобрения, искали только его улыбку.
Есть люди – «ничьи». От них веет опасной силой. Они пахнут бензином, дождем на ночном шоссе, кожей курток, дымом сигарет. Они приходят, сбивают тебя с ног, переворачивают твой мир, уходят, не оставив ни номера телефона, ни надежды на то, что вы вообще когда-нибудь снова встретитесь. Твоя ломка может длиться десятилетия. Дни и годы этой скулящей, жалкой, собачьей тоски. И ты будешь дотлевать, как полыхнувший костер, в который плеснули из канистры. Потому, что никогда не достигнешь их свободы. У тебя нет такой смелости.
Есть люди – «для всех». И я не представляю, чем они жертвуют. Понятия не имею, чего им это стоит: встречать каждого улыбкой, находить для него правильные, подходящие слова. Раздаривать себя. Без отдачи. Нести за других ответственность. Принимать решения в сложных ситуациях. Быть в центре внимания. И создавать этот центр.
Это очень подкупает.
Это очень раздражает. Особенно, когда ты не в компании, смотришь на это со стороны. И для зачинщика веселья фактически не существуешь. А я для него упрямо не существовал. Словно на этом дне рождения, в этой точке пространства и времени меня просто не было.
– Что за новая звезда у нас? – спросил я у Димки.
– Боксер. Зовут все так. Потому что и правда боксер. А имя – Аркадий.
– И какого здесь Аркадий забыл?
– Вроде друг чей-то. Пойдем познакомлю, пока ты его глазами не сожрал. И, – мой друг засмеялся, – давай осторожнее. Одно лишнее слово – прямой с правой в голову – и ты в нокауте.
«Да я уже в нокауте».
– Без тебя разберусь, – сказал я и добавил тише: – понимаю всё.

В фильмах о любви на фоне Эйфелевой башни, площади Сан Марко или черно-белого моста Квинсборо первой встрече главных героев полагается памятная музыкальная тема. Что-нибудь лирично легкое, чтобы потом звучало на финальных титрах, заставляя впечатлительных любительниц мелодрам утирать слезы краешком носового платка.
Ничего подобного. Первые встречи главных героев до зубовного скрежета банальны. Это потом, спустя энное количество лет, анализируя, мы начинаем придавать им некий искусственный шарм. Так не особенно удачную фотографию пытаются скрасить изящной рамкой. Ничего хорошего, на самом деле, не получается. Но попробуй откреститься от собственного настойчивого желания, почти потребности, выискивать в вашей встрече череду невероятных совпадений, чудесных случайностей, с приколоченной к ним намертво табличкой: «Это была судьба».
Я вас умоляю. Это всего лишь вариант. Один из.
И со сколькими людьми в день мы случайно встречаемся? Они могут нравиться нам до панической слабости под коленками, но будут словно искры от бенгальского огня. Мелькнут и нет их. А ты есть. И с наивностью ребенка, связывающего «отлично» на экзамене с подложенной под пятку монеткой, выискиваешь в незначительных встречах детали, которых нет. И не было никогда. Предначертание? Судьбу? Да всё сразу.
Такие дела.

Я бы мог рассказать сейчас замечательную историю о том, как мы сразу же нашли друг друга. Мое блистательное обаяние разило наповал, жизнь казалась бассейном с искристым шампанским, оставалось только в него упасть. Но действительности это бы не соответствовало никак.
Одно дело сочинять себе прекрасные легенды, любоваться издали, потом ночами вести горячечные монологи с самим собой: «Вот подойду, скажу то-то и то-то, сделаю так-то и так-то, и он сразу падет к моим ногам». Совсем другое – сказать и сделать. Волнение, незнание, куда деть внезапно ставшие лишними руки, страх показаться идиотом? Или мгновенный контакт, потрясающая легкость? Что выпадет на подброшенной в воздух монетке? Мозг в любом случае отключается в пустоту.
Я мог бы смотреть на него часами. Просто смотреть. Не думая при этом ни о чем. Сплошное, растворяющее в себе созерцание. На небе в облачном Эдеме свои чудаки. Может, это кто-то из них пожалел его? Оказал божественную милость, раз с такой скрупулезностью, вдохновением и аккуратностью прорисовал на столь шутовском лице такой совершенный рот?
Время. Время теряет и цену, и вес. По широкой улыбке я понял, что упустил нить разговора. Не уловил его суть.
Спас меня всё тот же Димка. Толкнул в плечо. Засмеялся:
– Эй, отомри.
«Море волнуется раз…». Забавная игра из нашего безоблачного, голубоглазого детства. Мне кажется, в тот вечер я только и делал, что в нее играл.
Я могу поклясться, что ощутимо осознавал себя дураком. И что для него в тот момент значил не больше кресла у стены. Но все же. Не заметить он не мог. Купаться в лучах восторга было для него обычным делом. К этому быстро привыкаешь. Слава, любовь, обожание – самые сильные из наших «морфиев». Но все же.
Я думал о том, что он не для меня. Ехидный голосок внутреннего обвинителя: «Кто ты вообще? Никто и звать тебя никак. Да он только пальцами щелкнет, и любой/любая укатит с ним на край света». Мощный голос разума: «Ты вляпался, парень, но давай, выбирайся, потому что если не выберешься, ничего, кроме самоедства и бессмертных мучений всех безответно влюбленных восьмиклассниц, тебя не ждет».
Но все же.
Если бы он задел меня, подъебнул, я бы сорвался. Как сторожевой пес, спущенный с цепи. Я не думал о том, что с его опытом он бы вырубил меня за три секунды. Две. Одну. Я бы врезал ему. Это точно. Но он не сделал этого. Он протянул мне руку.
– Прости, только так.
Потерявшись в утешительных фантазиях о том, с каким удовольствием разбиваю ему лицо, я не сразу понял о чем он. Почему «только так»? Он испачкался в чем-то, и пожать мне полагалось запястье. Я посмотрел ему в глаза. Сильно сжал протянутую руку. Прямо в центр моей ладони рванул пульс. Его сердце выбивало на моей ладони несмываемый личный штрих-код. Он сделал зарубку, татуировку, шрам на память. И все. Ничего больше. Человек «для всех», только что познакомившийся и пожавший руку «одному из». Я хотел даже убедиться, что на коже не осталось следов. Моя ладонь была чиста. Только линии судьбы. Линии всей моей еще слишком короткой жизни. Ни капли, ни намека на клеймо. «А был ли мальчик?»
Увы. Занавес падает. Случайная встреча, закончившаяся ничем.
Я не струсил.
Я просто ушел.
Не попрощавшись даже с Димычем, я ушел из той квартиры и из жизни Аркадия на несколько лет. Но память – крошечный пузырек воздуха, застывший в янтаре. Яркое впечатление: чужое сердцебиение, так доверчиво толкнувшееся в мою ладонь.
Это поезд «Не судьба», детка. Каждый, неиспользованный шанс. Но у жизни в отличие от хороших мелодрам действительно есть мотив. Тот самый повторяющийся рефрен, существующий в молчании годами. И вот он записан на виниловую пластинку, запечатан в бумажный конверт, лежит в монтажной студии неприкосновенно, пока режиссер о нем не вспомнит, не поставит на проигрыватель, не коснется начальной дорожки иглой.
Я вычеркнул нашу встречу из памяти. Постоянных общих друзей у нас не было. Ничего, кроме рукопожатия, тоже.
Мы были… никем?
Я забыл о нем.
Быстро.

Потому что в двадцать три еще легко любить. И я попал. Попался. Пропал. Выстрелил себе в голову из дробовика и стекленеющим взглядом стал наблюдать за тем, как феерически кадр моего собственного кинофильма накрывает красным. Совершенным, мощным, ярко-красным.
Красивый цвет.
Мальчик был, но другой. Долго был, глубоко, и хотелось верить, что навсегда. Не сложилось, увы. Есть такие игроки по жизни. Те самые «ничьи». И с ними, как с одиночками в драных плащах и потертых шляпах, лучше не встречаться. Где-нибудь на шоссе в никуда они тебя прикончат. Просто ради своего удовольствия. Это ведь так интересно, правда? «Ты та игра, в которую я сейчас буду играть».
Я влюбился.
Но меня лишь подергали за ниточки, проверили на прочность, взлелеяли все мои страхи, чтобы в финале встретить захлопнутой перед носом дверью. С табличкой «No happy ends».
Какая боль страшнее? Когда вас бросает любимый человек, попрощавшись матерно и громко хлопнув дверью? Но вы хотя бы знаете причину. Или, когда вы внезапно остаетесь один, так и не поняв, что случилось? Хорошо, если есть «добрые люди», бывшие общие радетельные друзья, которые позвонив, и громко жуя в трубку, расскажут, что ждать назад не стоит, потому как ты надоел. И свет клином на нем не сошелся, нехер страдать, не умрешь.
Я был опустошен. Со мной поиграли и, наигравшись, бросили. Мне стало все равно, что случится завтра. Послезавтра. Через неделю. Душевная кома, если хотите. Ожидание поезда на разрушенном вокзале, до которого не доходят железнодорожные пути.
Но мне все еще казалось, что мой персональный «ничей» обязательно вернется. Приползет на коленках. Я гордо укажу ему на дверь. Но догоню на лестнице, спустя три этажа, обниму, мы трахнемся прямо там, в проеме лестничного окна, поднимемся наверх, будем пить чай на кухне, смотреть старые французские комедии, строить планы на долгую, счастливую жизнь.

В каком возрасте человек перестает верить в чудеса? В какой день какого года этот человек вдруг просыпается и понимает, что вера, надежда и любовь это три самые продажные шлюхи на земле. С мастерством, которому позавидовали бы японские гейши, эти три девы с легкостью проникнут под кожу, просочатся в кровь. А после выгрызут дыру и съебут вместе с этой самой кровью. Еще и улыбнутся напоследок ехидно, мол, сам дурак, кто ж верить, надеяться и любить заставлял-то? Такой даты в календаре нет. Сумеешь после этого встать на трясущиеся ноги – молодец. Только не забудь холод и твердость земли, на которой валялся, в следующий раз, когда вновь встретишь их на своем пути. А в том, что встретишь, я не сомневаюсь, потому что мы все, как брошенные суками-матерями, скулящие и слепые щенята тянемся к призрачному теплу этих шести рук.
Я сидел под дверью, прислонившись к ней спиной, иногда до самого рассвета. Слушал, как гудит поднимающийся лифт. Жил в режиме форточки, двух сигаретных пачек в день и невозможности согреться. Мой «ничей» не вернулся.

«Клин клином»? «Свято место пусто не бывает»? «Брешь требует заполнения»? Доказать себе право на жизнь, и то, что я тоже могу вытянутой ладонью остановить катящуюся по направлению ко мне взрывную волну? Нет. Я забил на все, уволился с работы, поменял номер телефона, чтобы отсечь любое напоминание о прошлом. На сайте знакомств, залил свои фотографии: фас, профиль, три четверти. Покликал курсором по другим профилям. Написал пару сообщений. На предложение о встрече после недолгой переписки откликнулся студент. Я ждал его у Сокольников, отстукивая тему из собачьего вальса по рулю. Повез в снятую заранее квартиру. Минимум мебели. Гулкая тишина нежилых комнат. Клен и тусклые соты многоэтажек спального района в окне. Одноразовые салфетки в ванной. Одинокая кушетка. По дороге мы молчали. Да и после не говорили. Я нас толком даже не раздел. Запомнил только, каким гладким, беззащитно-щенячьим был его живот под моей вспотевшей ладонью, и то, как косым четырехугольником лежал свет от окна на голом полу.

Чтобы остановиться нужна сильная воля к жизни. Чтобы подняться обратно, наверх, нужен смысл. Ни того, ни другого у меня не было. Я решил падать до самого дна.
Молодые и не очень, красивые и не особо, оглушающе одинокие и ищущие приключений на стороне от опостылевшей семейной жизни, вдвоем, втроем, на камеру, чтобы кто-то третий смотрел – нет никакой разницы, знаете. Нет никакой долбаной разницы, когда тебе самому все равно. В машине, снятых на пару часов квартирах, мотелях с продавленными матрасами, пыльными полами и несвежими простынями, в арках, парках, где угодно.
Это самый бессмысленный способ избавиться от растущей в тебе пустоты. Самый глупый способ избавиться от боли – мстить таким образом тому, кто тебя бросил, переступил через тебя, ушел. Называйте, как хотите. Суть одна – ты стал ненужной вещью. Этот человек перестает думать о тебе в ту же секунду, когда твои артерии перерубает нахрен хлопнувшая дверь. Ему плевать, что каждый раз вернувшись домой, ты почти сдираешь с себя кожу в душе, словно шпателем старую штукатурку, но грязь, в которую ты сам себя окунаешь раз за разом, въедается в кожу почти намертво.
Это самый действенный метод себя возненавидеть. Ожидание, которое всегда заканчивается разочарованием и презрением к собственному отражению в зеркале. Не лучшая анестезия. Пахнущее потом, спермой и лавандовым освежителем утешение. Серый свет из окон с нарисованной в них декорацией города. Сигаретный дым. Залпами по пять шотов всего, что способно гореть.
Stairways to Heaven, детка.
Только ты идешь по ней вниз.

В то утро я не проснулся просветленным. Не сложил ладони лодочкой. Не сел в позу лотоса. Нет. Я всего лишь сказал отражению в зеркале: «Стоп».
Дать себе шанс? Сделать еще одну, только одну попытку?
Flip a coin. Все или ничего.
Эта идея показалась мне не такой плохой.
В тот же день я купил газету с объявлениями о найме на работу. Набрал первый попавшийся на глаза номер. Договорился о собеседовании.
Впервые за долгое время ночь, проведенная дома. Утро, душ, кофе, приличная одежда.
Я подбросил свою монетку. Подкрутил ее в воздухе. Серебряный доллар. Не выпадающий шанс.
Веры в то, что меня могут взять не было. Офис в центре города. Корпоративный рай. Но чем меньше ждешь, тем больше у тебя свободы. Раскованности. Способности не жалеть.
– Опыт в этой области есть? – на меня смотрели серьезные зеленые глаза за стильной оправой очков.
– Ноль, – честно ответил я, – могу идти?
Она согласилась:
– Да. Сегодня – да. Но завтра в восемь утра жду. Без опозданий. – И вдруг улыбнулась: – Давай, иди. И… прорвемся!
Кто из нас тогда удивился больше? Я, от того, что меня так запросто приняли. Или она – моя будущая начальница, от того, что произнесла последние слова вслух.
Почему она ни секунды не колебалась? Я спросил у нее однажды.
– У тебя глаза мертвые были. Не грустные, не больные даже. Просто мертвые. Неправильно это, когда у молодого парня такие глаза. Назови это интуицией, но я понимала, что если откажу, ты уйдешь. Не из офиса, совсем уйдешь, откуда уже нет пути назад. Я была права, Иван?

Чужой совершенно человек увидел и понял то, чего не хотел замечать никто из моих новых «близких» друзей. Ответить я тогда не смог, горло сдавило. Поэтому просто кивнул и быстро вышел на улицу перекурить. К этой теме мы больше никогда не возвращались, но иногда я замечал её внимательный взгляд. Словно она до сих пор волновалась за меня.
Я верю в людей. С неистребимым упрямством сверкающего идиота. Я верю в них после всех предательств, чернильных ночей и затяжных романов с алкоголем. Они лучше, чем мы о них иногда думаем. Я не мог обмануть доверия. Должен был вернуть выданный мне кредит. Поэтому старался, учился, запоминал тонкости и вскоре сам начал работать с клиентами. «Жить стало лучше. Жить стало веселее». Но это без иронии.
Надежда – сильная штука. Отними ее, и что останется? Пустота пустоты. Подари ее, и может, спасешь того, кто уже отчаялся.
Я ступил. Стал надеяться, что у меня все как-то наладится.
Нет счастья? Да и не надо. По вечерам встречает пустая квартира? Что в этом кошмарного?

Окрыленный своими надеждами я проработал в офисе несколько недель и почти каждый день слышал, как моя начальница говорит по телефону с таинственным Ариком. О нем постоянно шептались девчонки, сидевшие со мной в кабинете. Он был неиссякаемым источником обсуждений. Я не прислушивался. О Боксере я не вспоминал, и имя Арик с ним никак не связывал.
Но на проигрывателе винила уже опустился кончик стальной иглы.
Знакомый трек.
Боксер напомнил о себе сам. Много позже я научился мгновенно распознавать гул двигателя подъезжавшей машины. Именно его машины. Привык к тому, что он влетал в наш тихий корпоративный рай. Словно пять минут назад угнал тот самый мерседес небесного цвета с двумя чемоданами денег турецкой мафии и на хвосте у него теперь вся полиция и все плохие мальчики Европы. Лгать не буду, в такие моменты, точно выдрессированный пес, я ждал. Вот он замедлит быстрый шаг у моего стола и едва заметно мне улыбнется.
Но в то утро…
Мы смотрели друг на друга, словно два космонавта, неожиданно столкнувшиеся лбами где-то у второго кольца Сатурна. С неподдельным изумлением. Не понимая, как реагировать. Не представляя, что говорить. Есть определенные особенности в мимике, жестах, в самом выражении лица, по которым сразу понимаешь: этот человек тебя узнал.
Он меня узнал. А я бы никогда не спутал его ни с кем другим.
Мы молчали несколько долгих, слишком долгих секунд.
– Мир тесен, да… эмм… Иван?
Он запомнил мое имя, неужели?
– Иван. – Я с удивлением слышал свой твердый голос. И не мог остаться в долгу: – Вот так встреча, да… Боксер?
Объясните мне, откуда берется в нас азарт? Стоит кому-то продиктовать условия игры, поманить, пояснить, что для начала в ней не будет ничего сложного, и мы уже набираем себе карт, мелим кий, удваиваем ставки. Опустошенные, выброшенные на пустынный берег ураганом, сидим под дверью и слушаем, как гудит поднимающийся лифт.
Неужели мне было мало? Чтобы отучиться? Раз и навсегда?
Но он улыбнулся так, словно все это время только и мечтал со мной снова встретиться:
– И это помнишь? Правда, сейчас меня никто так уже не называет. Не по статусу, сам понимаешь.
Волнение. Щекочущее ощущение в носу. Разрастающаяся паника. Подстегивание к бегству. И поверх этого – знакомое, алчущее желание отыграть. Искушение – слишком велико. Сопротивление – невозможно.
Я пожал его горячую ладонь. И сказал спокойное, зеркалящее:
– На память в моем возрасте грех жаловаться… сам понимаешь.
Breaking bad. Погнали.

Жизнь ничему не учит нас. Мы ее вечные двоечники. Но.
Может, мне просто хотелось обыкновенного, самого банального, самого непритязательного счастья? Как в детстве. Чтобы меня любили без причин. За то, что я есть. Не требуя ничего взамен. Чтобы у меня был хрустящий рожок шоколадного мороженого, то самое ощущение огромного, переполняющего восторга. У взрослых мальчиков – взрослые игрушки. Машинки сменяются «Лексусами», значки – бизнесом, куклы – людьми. Суть остается неизменной.
И кроме шуток. Я бы пошел за первым встречным, пообещавшим мне хоть немного тепла.
Мы все такие доверчивые. Мы все такие бескрайне одинокие люди.
Что тут еще сказать?
Слово за слово, шутка за шуткой, день за днем. Время, как бесконечная лента твоего собственного кинофильма. Окончательный режиссерский монтаж.
Мы стали сближаться. То ли потому, что в нашей маленькой «корпорации» было всего трое мужчин, то ли нам упрямо казалось, будто каждый из нас нашел в другом родственную душу. Идеальное соотношение сторон. Баланс сил. Свободу, равенство, братство.
Мы могли разговаривать часами. Обо всем. Не было запретных тем. Не было терра инкогнита. Кроме одной. Нашей жизни за пределами офиса.
Я понятия не имел, встречается ли он с кем-нибудь постоянным. С его стороны тоже не прозвучало ни одного вопроса. Мы провели черту. Тонкую пунктирную линию, осторожную границу едва обозначенными штрихами. За нее не следовало переступать. Все остальное – позволено.
Насчет его предпочтений у меня не возникало сомнений. Определенно женщины. Определенно всегда. Я же был уверен, что очень хорошо скрываю свой далеко не дружеский интерес.
Мы достигли паритета и подписали бы мирное соглашение, если бы не одно «но». Паузы между словами в наших разговорах становились все длиннее. Целые минуты многозначительно кристаллизующейся тишины. Мы оба вдруг замолкали на полуслове. Могли смотреть друг на друга, переставая замечать то, что происходит вокруг.
«Боксер, Боксер, похоже, что не все так натурально у тебя в жизни, как думалось?»
Мы точно заговорщики знали одну некую тайну и должны были тщательно скрывать ее от других. Замечательное чувство. Единения. Опасности быть раскрытыми. Бесконечно продолжающейся игры.
Завораживающее ощущение. Головокружение в ответ на панический ужас не удержаться на краю карниза, когда под ногами стремятся вниз двадцать этажей пустоты. Страх высоты. Адреналиновый приход. Смутное, неосознанное, но сильное намерение полностью отдаться толкающему, требующему шагнуть вперед ветру. Возбуждающее, придающее жизни смысл балансирование на грани.
«Какое странное желание упасть».
Я проебал его. Я просто все как всегда проебал.

Что было дальше?
Для меня это снова стало не игрой. Так неотвратимо и так банально. Я не смог себя ничем удивить. Ничем новым по крайней мере. Но я надеялся, что все будет иначе. «Дважды в одну реку…», словом.
Можно. Дважды. Трижды. Десять раз.
Не помню по какой из причин в тот день мы остались с ним одни. За¬то не за¬буду, как он вдруг по¬дошел ко мне, схва¬тил за фут¬болку на гру¬ди, впе¬чатал в дверь и по¬цело¬вал. На¬конец… Адажио, срывающееся в скерцо. Сердцебиением. Без милости, снисхождения, стыда. Чистое, животное, требовательное желание. Ничего кроме. Жадные, безумные укусы. Мой рот, шея, щеки, снова рот. Ни он, ни я не сказали ни слова. Точно преступники, напуганные возможностью быть застигнутыми врасплох.
Вы когда-нибудь задумывались над этим словом? «Преступники». Преступившие. Разрушившие неприкосновенность границы, шагнувшие за черту.
Мы целовались в абсолютной тишине. В апофеозе немоты и молчания. Словно оба боялись: малейший звук, и все закончится. Нас отшвырнет друг от друга осознание того, что сейчас произошло. Граница снова будет восстановлена, разбитый форпост возведен, нам не останется ничего. Но нам уже ничего не оставалось. Полная, безоговорочная капитуляция.
– Сдаюсь, слышишь меня, – продолжая целовать мое лицо, прохрипел Боксер. – Не могу больше. Когда все уйдут, останься. Я вернусь. Только останься.
Я слушал его удаляющиеся шаги. Со слабостью под коленками. Без всякого азарта. Нет любви вне близости и нет близости вне любви? Какая забавная детская глупость. Я представлял себе его тело, нас двоих, в королевстве воздушных замков. Трудно не лгать себе, когда очень хочется солгать. Когда солгать себе жизненно необходимо.
Я должен был сделать выбор в ситуации без выбора? Повернуть в правильную сторону на перекрестке, где все пути заканчивались одинаковым тупиком? Один раз, так один, но он у меня будет.
Он был настолько уверен – я не уеду и стану ждать его, что даже не позвонил перед своим возвращением. Теперь я знаю, что он не сомневался в этом с самой первой нашей встречи. Самоуверенный гад. Желанный. Голодный. Мой.
Предсказуемая траектория выстрела. Хроника отматывает кадры назад. Пуля летит вперед.
Я ждал его.
Наш секс был предельно грубым, и предельно жестким. Но именно такого, алчного, когда, наконец, получаешь то, чего столь долго жаждал, я и хотел. Каждый поцелуй, касание, бисер слов, распятия признаний. Громким шепотом, губами в губы, ключицы, горло. В согласие. В отрицающую себя покорность. Сколько искренности в этих словах? Да и важно ли. Они просто остаются в памяти навсегда, как и его пальцы, которые чудом не порвали кожаную обшивку дивана, пока он кончал мне в рот.

В ту ночь, лежа дома, и вспоминая все случившееся, я честно уговаривал себя, не вляпываться по уши. Я его хотел, я его получил. Нахуй рефлексии. Жизнь продолжается.

В первые дни мы оба делали вид, что ничего не случилось. По-прежнему много разговаривали, шутили, курили вместе. Только оставаясь одни, за ограждавшим барьером двух сигарет, замолкали, выдыхали дым, переглядывались, точно спрашивали друг у друга: «Дальше, что дальше?»
Безответно.
Я в очередной раз решил: «Ничего не будет. Не со мной. Не снова». Способ самозащиты. Сродни мантре «У меня все отлично», когда ты на громадной скорости летишь в глубокую пропасть, а за тобой по пятам идет, меняя очертания склонов на своем пути, огромная снежная лавина. Если сам не разобьешься насмерть, она похоронит тебя заживо. Так что, тоже без вариантов.
Но у тебя же «все отлично».
Я начал лгать себе. И делал это ровно до тех пор, пока спустя неделю Боксер, продолжая что-то весело рассказывать, не сжал мои ноги под столом своими. Лавина оказалась быстрей. Мы снова остались после работы.

У каждого свой «морфий». Тот, лучше которого ничего нет. Соскочить с него? А есть ли у тебя на это воля и желание? Чем больше ты принимаешь, тем больше тебе требуется. Чем больше тебе требуется, тем сильнее ты зависишь. Замкнутый круг. Знак инфинити. Вышедший из-под всякого контроля с твоей стороны, закольцованный День сурка. Мои воздушные замки разрастались до размеров мегаполисов. Абсолютно пустых, покинутых жителями. С горячим ветром разрушения, дувшим через все проспекты и улицы. Я не думал о будущем. По крайней мере о том будущем, которое простиралось дальше завтрашнего дня. Я отдавал себе отчет: никакого «долго и счастливо» у нас не случится. Такого не написали в сценарии. Где-нибудь на последней распечатанной для актеров странице, между финальной репликой и словами «The End».
Шесть месяцев. Час за часом, день за днем.
Мы никуда не ходили вместе, несмотря на то, что могли защититься приличным, привычным, неподсудным «вместе работаем». Наша «порнографическая связь» ограничивалась неизменными декорациями офиса. Мне было этого достаточно. После окончания рабочего дня мы трахались каждый раз, как в последний. Разъезжались по домам. В немом, не требующем никаких слов молчании.
Так что же произошло, раз меня все устраивало? Нет, мы не устали друг от друга, и он не нашел себе кого-то кроме.
Нет. Это я. Это я был «кем-то кроме».
Полгода прошло. Тогда он впервые вдруг позвонил мне среди ночи, сказал, что ему нужно срочно увидеть меня, услышать мой голос. Он сказал мне, что я ему необходим. Запомните последнее слово. Подчеркните его дважды. Поймите, что я чувствовал в тот момент. Мы все такие сказочные долбоебы. Верим, что благородный принц прилетит и сложит свое королевство у наших ног. По меньшей мере, откажется от своей короны. И мы будем у него единственными, неповторимыми, нужными.
Он приехал через десять минут после звонка. Набросился на меня прямо в прихожей. Словно мы не виделись сто лет. Словно завтра апокалипсис. То злые ласки, то трогательная нежность. И мое имя, произнесенное тысячу раз. Мы были обессилены. Два потерпевших кораблекрушение человека, вынесенные на берег из мелкого, жемчужного песка, разбившей их флот волной.
Столько лет спустя я все еще слышу его тихий голос:
– У меня час назад сын родился. Через несколько месяцев мы уезжаем в Германию. Навсегда.
Requiem for a dream…
В ту ночь я узнал о нем все. О жене, которую ему выбрали родители. Мда… такое все еще происходит. Узнал о его семье. И о том времени, когда ему сломали нос. И о том, как он учился не встревать в любую драку. Боялся своей ярости. Боялся самого себя. О том, что хотел выйти в окно, когда понял, что парни ему нравятся так же сильно, как и девушки. Я узнал, что он запомнил меня на том дне рождения, думал, выстраивал вавилонские башни «если бы», и когда увидел в офисе, сразу решил, что получит. Рассчитывал как.
Я лежал рядом и думал, что мне все равно. Мне наплевать. На его жену. На не виноватого передо мной ни в чем, новорожденного, названного моим именем сына. На то, что он уедет. Я научился терять. Мне по утратам можно было смело выдать диплом. С элегантным вензелем. «Закончено на «отлично». Я решил ничего не менять. «Делай, что должен, и будь, что будет». Мне кажется, что это хороший ответ на вопрос. Я ничего не сказал ему. Просто поцеловал и не отпускал до утра.
Под длинное, совершенное адажио воздушные замки так красиво разлетались в пыль. Но я не мог взять и вычеркнуть его из своей собственной жизни. Он это отлично понимал.
Наши последние месяцы были одновременно и самыми мучительными, и самыми сладкими. Не представляю, что он рассказывал дома. Не имею ни малейшего понятия, сколько там было вранья. Но мы встречались часто. Словно решили опровергнуть известное «перед смертью не надышишься». Но как надышаться, когда дышишь через раз? Когда каждую минуту ждешь со свистом рассекающего воздух взмаха уже занесенного над тобой лезвия? Твоя прекрасная гильотина – вот на что это было похоже.
Лифт на эшафот.
И все же, где-то в глубине души я надеялся: он выберет меня. Я с таким отчаянием в это верил, что самому себе боялся признаться. Пройденный урок. И опять. «Садись, Ваня, два».
Он не выбрал. Путь в никуда. Боксер улетел.
Кармы-комы не было. Я не вытаскивал себя бароном Мюнгхаузеном за волосы из болота. Была тина. Затянувшаяся агония смертника. Потому что мы виделись. Нашли друг друга в сети почти сразу же. Я даже летал к нему несколько раз.
Но жизнь не стоит на месте, а любовь, какой бы сильной ни была, на расстоянии выдержать может далеко не каждый. Я стал отдаляться, шел вперед, а он, напротив, еще больше привязался. Новая страна, чужой язык, нелюбимая жена. Единственная радость – сын. С моим именем, как вечное напоминание. Аркадий продолжал писать мне еще много лет. Ревновал, злился, материл, а потом извинялся. Но мы оба понимали, что ничего уже не изменится. Он не оставит семью, а я не соглашусь так и быть всю жизнь вторым. Два человека на пепелище. Двуединое, разделенное на разные страны одиночество.
Мы квиты. И я ни о чем не жалею. Не о чем жалеть.


***

Сигнал входящего сообщения в аське, заставляет меня оторвать взгляд от человека, сидящего напротив.

«Боксер»: Привет, Вань. Прости, вдруг накатило, и решил написать тебе… я скучаю, очень… приезжай, а?

– Вик?
– А?
– Если ты будешь продолжать так делать губами, я нарушу свое обещание не мешать тебе, пока ты учишь свой дурацкий французский, – захлопываю крышку ноутбука.
Почему-то каждый раз, когда он произносит что-то на этом языке любви, мне хочется прикоснуться пальцем к его губам.
– Почему дурацкий? Смотри какая красотень: па-си-жюю па-пир-жюю, – стебёт Вик с пафосом, выделывая кренделя ртом теперь уже бессовестно намеренно и охуительно сексуально.
Ну что ж, он сам нарвался. Отодвинув ноут, толкаю его спиной на диван. Нависаю сверху.
– И с какой стати он мой? Сам-то говоришь свободно, – с улыбкой произносит он, а потом сглатывает и добавляет тише: – а я… как же поеду с тобой… немного хоть… чтоб не позо…
Не даю ему договорить, провожу-таки по губам пальцем, и целую жадно, глубоко, чтобы избавить от страхов, забрать сомнения.
Да, родной. Со мной. Мы увидим Париж, и… будем жить.
Потому что есть люди – «свои».

Впрочем, это уже совсем другая история.