Любовь - это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить и все же она у нас остается.
nohromo спасибо тебе за то, что ты есть
продолжение будет тут
ficbook.net/readfic/3322076?show_comments=1#com...
Cкачать This Bitter Earth / On the Nature бесплатно на pleer.com
Вино и гашиш, Стамбул и Париж,
Моряк, моряк, почему ты грустишь?
«Агата Кристи»
1.
читать дальше - Вшестером. Ты слышишь, Лерка, вшестером! На одного! Пиздюки малолетние. Короли, блять, улиц! Может, я чего-то не понимаю. Может, я ни хрена не понимаю. Но ты просто объясни мне: сделал он им – что?
Ничего он им не сделал. Родился уродом. Понял и принял то, что он урод. Встретил точно такого же, но к сорока годам потерявшего всякую веру в Деда Мороза и бескорыстность других людей урода. Жил с ним, спал с ним в одной постели, шептал под утро на ухо какие-то нежные, неправильные слова.
И все бы не так страшно. Если жизнь твоя – чистилище, а над головой не маячит сверкающий обруч, помни: ничего хорошего с тобой уже не будет. Просто обмани себя, представь, что ты внедренный агент, отступник, крот на задании. Своих выдать права не имеешь. Не можешь идти – ползи. Не можешь ползти, пусти себе пулю в лоб, шагни из рамы на семнадцатом этаже. Прямо в синее осеннее небо. Пусть земля тебе будет пухом.
Но он прятать свою «внутреннюю родину» за надежно закрытой дверью и намертво зашторенными окнами не захотел. Идеалист. Солнечный мальчик. С неистребимой верой в то, что все люди на планете связаны и лучше, чем себя представляют. Настоящий Питер Пэн из Неверлэнда.
Только братья наши меньшие всех нас научат, как следует жить. С кем спать. Кого любить. Научат ударами ног по скорчившемуся телу на влажном асфальте под белым сводом пустой дворовой арки. Там, где гулко дробит и множит торопливые шаги преследующее эхо. Там, где сыро, и кровь не высыхает. Извилистый ручеек неестественно красной, неестественно яркой, пролитой на черный холст краски. Липкая, потопившая бумажный кораблик веселого смеха вода.
Но он и в самом деле счастливчик. Щенок Лаки из старого диснеевского мультфильма про сто одного далматинца. Тот самый, успевший съебаться от живодеров с городской скотобойни. Четыре сломанных ребра. Стесанные ногти с темной каймой запекшейся крови под каждым. Лицо – черно-фиолетовый синяк, узкие прорези вместо оплывших глаз. Били тупыми носами армейских ботинок. Кино про Питера Пэна могло закончиться гораздо хуже. Всхлипывающая сирена «скорой» у подъезда, черепно-мозговая, инвалидность, человек-баклажан, корми его потом с ложки жидкой комковатой кашкой, пока он, пачкаясь и радостно агукая, как младенец пускает слюни.
А так – временный макияж из фильма про паяльники, дикий бизнес и неубиваемую чернуху.
Хуйня-война.
Русские не сдаются.
Всё заживет.
Всё.
Митя прикрывает стеклянную дверь на балкон. Отсекает выстуженное сквозняком пространство от сиреневого света напольной лампы и требующего объяснений у Бога, Молоха, Гитлера, Ганди – не знаю, у кого по правде, голоса Киры. В фиолетовой мгле, текущей в мертвый холод лоджии из высоких окон, прислоняется лопатками к стене.
Там, в комнате с плотной пеленой сигаретного дыма и распитой до донышка бутылкой дешевого коньяка, Валера слушает устало. Обхватив согнутую в колене ногу соединенными ладонями, сидит в кресле, голубовато отражает суматошное мелькание картинок на беззвучной настенной плазме узенькими стекляшками профессорских очков. Понимает: из-за собственного уебищного убожества негров в сердце американского Юга мы теперь, как никогда, должны держаться вместе. Научен жизнью: редким друзьям прощается многое, друзьям настоящим, которые с тобой не по причине «я просто попиздеть», - прощается всё.
Кире необходимо выговориться. Открыть вентили и спустить пар. Здесь и сейчас, а не там и не тогда посотрясать воздух гамлетовскими вопросами, поискать с копеечным фонариком в руке несуществующую справедливость. Несущественную, вернее. Оттенки, тона и обертоны слов. С тошнотворным привкусом кентовского пепла. На влажном сквозняке из приоткрытой рамы сизый дымок от кончика моей сигареты свивается и рвется. К полуночи у меня остается один единственный патрон в расстрелянной обойме черной тонкой пачки. Давно я так много и так – не замечая – не курил.
Валера слушает, потому что кто-то из нас должен слушать. Иногда всем нам хватает и малости, чтобы не слететь с катушек и не сотворить с собой чего-нибудь, обрамленного в бледные атласные лилии и черные ленты «Васеньке – от мамы» на похоронных венках. Того, кто пусть и не вникая в суть произносимого, собачкой-пупсом под забрызганным бисеринами дождя лобовым, покивает в ответ.
Валера на роль ангела-утешителя годится слабо, попробуй поныть, что жизнь твоя дерьмо, и сразу получишь отточенным сарказмом в челюсть, но слушатель из него идеальный. Достойный Парижской палаты мер и весов. Длинный, худощавый, с лицом интеллигента в надцатом поколении, с глазами, надежно спрятанными за белыми бликами очков, Валера никого не осуждает. И сам, в отличие от мгновенно забивающих тебе голову своими проблемами «маальчиков», говорит мало. И терпит замаскированную в квест «Найди справедливость, получишь конфетку» истерику Киры с монашеским смирением. Я на такое самоистязание не способен.
Не хочу.
Не сейчас.
И ради чего?
Все вопросы Киры не более, чем риторические. Фигуры речи. Слова на ветер. Способ сняться, помахать кулаками после драки, выдавить из себя тягостный скрип дворников, сумятицу розово-черных проспектов, железобетонную тетку в регистратуре, желваки и вздувшиеся вены на шее у Ильмера – всё, что смерзается острыми льдинками в горле, давит не проглатываемыми спазмами под языком.
Мы не будем задавать эти вопросы завтра, послезавтра, через неделю. Ответы ясны заранее. Мы храним их в подсознании, несем в самых сокровенных мыслях, надрываясь непомерной тяжестью, точно оторванные от земли Атланты – под громадной бронзовой сферой исцарапанного ногтями неба, гигантской игрушкой для титанов на слабых человеческих плечах.
Ничего.
Он.
Им.
Не сделал.
Кроме того, что родился пидором. Мишенью. «Эй ты, урод!».
И мы – уроды. Мы - крысы. Разносчики чумы. Условно-неправильные люди, выбракованные эволюцией единицы. Штрафной батальон. И какими чуткими, талантливыми, нравственными, высокоморальными мы бы ни были, мы все равно останемся для них чумными крысами. Здесь.
Я слышу, как у меня за спиной Митя тонкими пальцами дрессированного лемуренка тащит из порванной вдрызг пачки очередную сигарету. Чувствую его взгляд кожей под рубашкой, между лопаток. Неприятное, знобящее скольжение прозрачного кубика льда. Словно тебе прямо за воротник упала с козырька подъезда холодная капля. И теперь медленно течет по спине вниз. Под задолбанное щелканье зипповской зажигалки. Под желтый свет фонарей, сочащийся на грязный истоптанный снег детской площадки. Теперь во всех дворах эти красные «кремлевские башни». Фанерное счастье для малых ребят от трех до пяти. В карамельном ликере православного Рождества, пока над нашими головами рассыпался праздничный салют, мы, немного пьяные, немного счастливые, давно похоронившие детство, как девочка Мэри Томасину, взрослые придурки полезли кататься с металлического языка горки. Ильмер смеялся. Раскинув руки, обнимая грязно-розовое городское небо, лежал на снегу. Митя упирался макушкой мне в подбородок. Мех на огромном капюшоне его куртки щекотал мою шею. Скрученные на затылке волосы пахли бисквитным печеньем. И я впервые за полгода думал, что жив, истошно, невъебенно жив. Думал, что те, кто учат нас пустоте, собачьему сидению на полу у закрытых дверей, щемящей боли от каждого конверта в электронной почте, не стоят нашего времени. А этот ребенок, ворвавшийся в мою жизнь, как торнадо, с упрямством многократного самоубийцы доказавший мне, что «дважды два – четыре» и «пифагоровы штаны во все стороны равны» - стоит. Он стоит того, чтобы за него умереть.
До звонка Валеры, до хриплого, вырезанного из черной бумаги городского гула «Я сейчас заеду, Костя в больнице, Ильмер невменяем» оставалось десять дней.
Но кто об этом знал?
Кто вообще что-либо знает?
Теперь Митя не говорит ни слова. Прикуривает. С глубоким вздохом, выпускает дым вертикально вверх. От сырого, промозглого воздуха лоджии зябко передергивает плечами. Выскочил из дома в одной футболке под легкой курткой: «Нет гитариста круче Риччи Блэкмора». Но он – летний, южный, регги. Шарф не заставишь. Въевшаяся в горло ангина. Джинсы, кеды, ветровки-штормовки – всё на рыбьем меху. Ему, как акуле, нужно постоянно двигаться, жить в движении, до трех ночи гонять мяч под серебряным московским дождем на футбольной площадке, потом бредить с температурой сорок, тыкаться мне в плечо огненным лбом: «Вот простыл немного, полечи меня, да?». Заебешь насмерть, пока вылечишь. И я злюсь не на него. Я злюсь на самого себя. Злюсь на то, что несвободен. На то, что приручил его, а быть в ответе за него не хочу. Кто-то скажет: это трусость. Но почему «трусость»? Этот кто-то не видел сегодня землистое лицо Ильмера, его мученические глаза. Как глаза святых на темных, желтоликих иконах в сумеречных православных монастырях. Прозрачное понимание: он найдет этих сволочей, малолетних хозяев мира. Найдет всех до единого. И собственными руками убьет. Как тот парень в ю-тьюбовском ролике перетравит гопников ядовитой водкой. И с его точки зрения будет абсолютно прав.
Я быть на его месте не хочу
продолжение будет тут
ficbook.net/readfic/3322076?show_comments=1#com...
Cкачать This Bitter Earth / On the Nature бесплатно на pleer.com
Вино и гашиш, Стамбул и Париж,
Моряк, моряк, почему ты грустишь?
«Агата Кристи»
1.
читать дальше - Вшестером. Ты слышишь, Лерка, вшестером! На одного! Пиздюки малолетние. Короли, блять, улиц! Может, я чего-то не понимаю. Может, я ни хрена не понимаю. Но ты просто объясни мне: сделал он им – что?
Ничего он им не сделал. Родился уродом. Понял и принял то, что он урод. Встретил точно такого же, но к сорока годам потерявшего всякую веру в Деда Мороза и бескорыстность других людей урода. Жил с ним, спал с ним в одной постели, шептал под утро на ухо какие-то нежные, неправильные слова.
И все бы не так страшно. Если жизнь твоя – чистилище, а над головой не маячит сверкающий обруч, помни: ничего хорошего с тобой уже не будет. Просто обмани себя, представь, что ты внедренный агент, отступник, крот на задании. Своих выдать права не имеешь. Не можешь идти – ползи. Не можешь ползти, пусти себе пулю в лоб, шагни из рамы на семнадцатом этаже. Прямо в синее осеннее небо. Пусть земля тебе будет пухом.
Но он прятать свою «внутреннюю родину» за надежно закрытой дверью и намертво зашторенными окнами не захотел. Идеалист. Солнечный мальчик. С неистребимой верой в то, что все люди на планете связаны и лучше, чем себя представляют. Настоящий Питер Пэн из Неверлэнда.
Только братья наши меньшие всех нас научат, как следует жить. С кем спать. Кого любить. Научат ударами ног по скорчившемуся телу на влажном асфальте под белым сводом пустой дворовой арки. Там, где гулко дробит и множит торопливые шаги преследующее эхо. Там, где сыро, и кровь не высыхает. Извилистый ручеек неестественно красной, неестественно яркой, пролитой на черный холст краски. Липкая, потопившая бумажный кораблик веселого смеха вода.
Но он и в самом деле счастливчик. Щенок Лаки из старого диснеевского мультфильма про сто одного далматинца. Тот самый, успевший съебаться от живодеров с городской скотобойни. Четыре сломанных ребра. Стесанные ногти с темной каймой запекшейся крови под каждым. Лицо – черно-фиолетовый синяк, узкие прорези вместо оплывших глаз. Били тупыми носами армейских ботинок. Кино про Питера Пэна могло закончиться гораздо хуже. Всхлипывающая сирена «скорой» у подъезда, черепно-мозговая, инвалидность, человек-баклажан, корми его потом с ложки жидкой комковатой кашкой, пока он, пачкаясь и радостно агукая, как младенец пускает слюни.
А так – временный макияж из фильма про паяльники, дикий бизнес и неубиваемую чернуху.
Хуйня-война.
Русские не сдаются.
Всё заживет.
Всё.
Митя прикрывает стеклянную дверь на балкон. Отсекает выстуженное сквозняком пространство от сиреневого света напольной лампы и требующего объяснений у Бога, Молоха, Гитлера, Ганди – не знаю, у кого по правде, голоса Киры. В фиолетовой мгле, текущей в мертвый холод лоджии из высоких окон, прислоняется лопатками к стене.
Там, в комнате с плотной пеленой сигаретного дыма и распитой до донышка бутылкой дешевого коньяка, Валера слушает устало. Обхватив согнутую в колене ногу соединенными ладонями, сидит в кресле, голубовато отражает суматошное мелькание картинок на беззвучной настенной плазме узенькими стекляшками профессорских очков. Понимает: из-за собственного уебищного убожества негров в сердце американского Юга мы теперь, как никогда, должны держаться вместе. Научен жизнью: редким друзьям прощается многое, друзьям настоящим, которые с тобой не по причине «я просто попиздеть», - прощается всё.
Кире необходимо выговориться. Открыть вентили и спустить пар. Здесь и сейчас, а не там и не тогда посотрясать воздух гамлетовскими вопросами, поискать с копеечным фонариком в руке несуществующую справедливость. Несущественную, вернее. Оттенки, тона и обертоны слов. С тошнотворным привкусом кентовского пепла. На влажном сквозняке из приоткрытой рамы сизый дымок от кончика моей сигареты свивается и рвется. К полуночи у меня остается один единственный патрон в расстрелянной обойме черной тонкой пачки. Давно я так много и так – не замечая – не курил.
Валера слушает, потому что кто-то из нас должен слушать. Иногда всем нам хватает и малости, чтобы не слететь с катушек и не сотворить с собой чего-нибудь, обрамленного в бледные атласные лилии и черные ленты «Васеньке – от мамы» на похоронных венках. Того, кто пусть и не вникая в суть произносимого, собачкой-пупсом под забрызганным бисеринами дождя лобовым, покивает в ответ.
Валера на роль ангела-утешителя годится слабо, попробуй поныть, что жизнь твоя дерьмо, и сразу получишь отточенным сарказмом в челюсть, но слушатель из него идеальный. Достойный Парижской палаты мер и весов. Длинный, худощавый, с лицом интеллигента в надцатом поколении, с глазами, надежно спрятанными за белыми бликами очков, Валера никого не осуждает. И сам, в отличие от мгновенно забивающих тебе голову своими проблемами «маальчиков», говорит мало. И терпит замаскированную в квест «Найди справедливость, получишь конфетку» истерику Киры с монашеским смирением. Я на такое самоистязание не способен.
Не хочу.
Не сейчас.
И ради чего?
Все вопросы Киры не более, чем риторические. Фигуры речи. Слова на ветер. Способ сняться, помахать кулаками после драки, выдавить из себя тягостный скрип дворников, сумятицу розово-черных проспектов, железобетонную тетку в регистратуре, желваки и вздувшиеся вены на шее у Ильмера – всё, что смерзается острыми льдинками в горле, давит не проглатываемыми спазмами под языком.
Мы не будем задавать эти вопросы завтра, послезавтра, через неделю. Ответы ясны заранее. Мы храним их в подсознании, несем в самых сокровенных мыслях, надрываясь непомерной тяжестью, точно оторванные от земли Атланты – под громадной бронзовой сферой исцарапанного ногтями неба, гигантской игрушкой для титанов на слабых человеческих плечах.
Ничего.
Он.
Им.
Не сделал.
Кроме того, что родился пидором. Мишенью. «Эй ты, урод!».
И мы – уроды. Мы - крысы. Разносчики чумы. Условно-неправильные люди, выбракованные эволюцией единицы. Штрафной батальон. И какими чуткими, талантливыми, нравственными, высокоморальными мы бы ни были, мы все равно останемся для них чумными крысами. Здесь.
Я слышу, как у меня за спиной Митя тонкими пальцами дрессированного лемуренка тащит из порванной вдрызг пачки очередную сигарету. Чувствую его взгляд кожей под рубашкой, между лопаток. Неприятное, знобящее скольжение прозрачного кубика льда. Словно тебе прямо за воротник упала с козырька подъезда холодная капля. И теперь медленно течет по спине вниз. Под задолбанное щелканье зипповской зажигалки. Под желтый свет фонарей, сочащийся на грязный истоптанный снег детской площадки. Теперь во всех дворах эти красные «кремлевские башни». Фанерное счастье для малых ребят от трех до пяти. В карамельном ликере православного Рождества, пока над нашими головами рассыпался праздничный салют, мы, немного пьяные, немного счастливые, давно похоронившие детство, как девочка Мэри Томасину, взрослые придурки полезли кататься с металлического языка горки. Ильмер смеялся. Раскинув руки, обнимая грязно-розовое городское небо, лежал на снегу. Митя упирался макушкой мне в подбородок. Мех на огромном капюшоне его куртки щекотал мою шею. Скрученные на затылке волосы пахли бисквитным печеньем. И я впервые за полгода думал, что жив, истошно, невъебенно жив. Думал, что те, кто учат нас пустоте, собачьему сидению на полу у закрытых дверей, щемящей боли от каждого конверта в электронной почте, не стоят нашего времени. А этот ребенок, ворвавшийся в мою жизнь, как торнадо, с упрямством многократного самоубийцы доказавший мне, что «дважды два – четыре» и «пифагоровы штаны во все стороны равны» - стоит. Он стоит того, чтобы за него умереть.
До звонка Валеры, до хриплого, вырезанного из черной бумаги городского гула «Я сейчас заеду, Костя в больнице, Ильмер невменяем» оставалось десять дней.
Но кто об этом знал?
Кто вообще что-либо знает?
Теперь Митя не говорит ни слова. Прикуривает. С глубоким вздохом, выпускает дым вертикально вверх. От сырого, промозглого воздуха лоджии зябко передергивает плечами. Выскочил из дома в одной футболке под легкой курткой: «Нет гитариста круче Риччи Блэкмора». Но он – летний, южный, регги. Шарф не заставишь. Въевшаяся в горло ангина. Джинсы, кеды, ветровки-штормовки – всё на рыбьем меху. Ему, как акуле, нужно постоянно двигаться, жить в движении, до трех ночи гонять мяч под серебряным московским дождем на футбольной площадке, потом бредить с температурой сорок, тыкаться мне в плечо огненным лбом: «Вот простыл немного, полечи меня, да?». Заебешь насмерть, пока вылечишь. И я злюсь не на него. Я злюсь на самого себя. Злюсь на то, что несвободен. На то, что приручил его, а быть в ответе за него не хочу. Кто-то скажет: это трусость. Но почему «трусость»? Этот кто-то не видел сегодня землистое лицо Ильмера, его мученические глаза. Как глаза святых на темных, желтоликих иконах в сумеречных православных монастырях. Прозрачное понимание: он найдет этих сволочей, малолетних хозяев мира. Найдет всех до единого. И собственными руками убьет. Как тот парень в ю-тьюбовском ролике перетравит гопников ядовитой водкой. И с его точки зрения будет абсолютно прав.
Я быть на его месте не хочу
Спасибо, но ступора не нужно. Всё закончится хорошо.
И да, если будете читать, то «взгляды и убеждения автора не совпадают с взглядами и убеждениями главного героя».
С теплом.
спасибо вам
Гилмор – одна из лучших гитар двадцатого, если всяких Джимми Хендриксов/Джимми Пейджей/Брайанов Мейей не считать.
давайте лучше по кофейку. ибо состояние у меня сейчас оооот такое от -
какая работа, где это вообще?
За музыку особо спасибо))
а то сегодня... примерно этак в мыслях крутилось)))
Cкачать Григорий Заречный Не Летай! бесплатно на pleer.com
Cкачать Грязные Стекла бесплатно на pleer.com
От оно. И вроде просто всё, здесь же повторяющийся рифф, да? нот всего семь, я ни хрена не понимаю в терминологии, черт бы меня драл, но, блин, как?
Жестко. Жестко было с Заречным (смеюсь). Но это только мне. У меня был уход от русского, я невозвращенец. Не могу объяснить, почему.
Тогда еще по кофейку и завтра в школу не пойдем? ; )
хотя просрать, опять же соглашусть с тобой, да, можно))))по поводу научится. например писать. эмм... фиг знает))) опять же соглашусь, что можно понять как))) ну вот с теми же стихами))) любовь-морковь ведь тоже рифма)))))
или... вот этот текст как у тебя создавался?))) читать дальше
Тогда еще по кофейку и завтра в школу не пойдем? ; )
Ооочень хорошая тема))))
С научиться как раз категорично. Если у тебя нет слуха, хоть десять консерваторий закончи, толку не будет. А с писать – учат. Хорошо писать учат. Журналистов. Выпускников лит. институтов. Мастер-классы. И о чем, и как. Плюс – хороший писатель – стенографист своего времени, своей эпохи. Если не говорим о фантастах. Но и фантасты тоже отчасти, согласись.
Туше. Мне этот текст еще отзовется. Не будем. Я почитаю немного. Давно никакого слэша не было. Так что почитаю и – подумаю. Далек какой-либо слэш от меня сейчас. Чертовски далек.
Тогда нет повода, чтобы не выпить
я безотносительно Гилмора))) а в целом))), как люди способны создавать, творить... и таки дар, как некое обобщённое понятие и ответ на это самое как))
про славу и прочие прэлести, это вскользь... не стоит думаю углубляться))) слишком уж многоярусная штука))) и всех она того самого по-разному))
Про текст, понял. прошу прощения.
С научиться как раз категорично. Если у тебя нет слуха, хоть десять консерваторий закончи, толку не будет. А с писать – учат. Хорошо писать учат. Журналистов. Выпускников лит. институтов. Мастер-классы. И о чем, и как. Плюс – хороший писатель – стенографист своего времени, своей эпохи. Если не говорим о фантастах. Но и фантасты тоже отчасти, согласись.
Соглашусь, конечно))) но и... не соглашусь))) могу сильно заблуждаться...
эммм... нет, думаю. это может быть не здесь и не сейчас)))
А заблудись
Минздрав нас уже ни в чем не предупреждает ) Поздно как-то.
Но раз вы говорите, что все будет хорошо, я вам верю
Спасибо. Буду следить за текстом и с нетерпением ждать продолжения )
Каждый день слышу «убивать надо» и мало знаю счастливых историй, да не знаю совсем, можно об этом порассуждать, можно написать о том, какой стресс вообще испытывают «условно-нормальные», как прячутся, как женятся, чтобы скрыть, как тихо спиваются, и чувствуют себя ущербными (а чувствуют, как бы не храбрились). Можно написать об отношении этой самой массы (меня поразила где-то фраза «мама заплакала», ну, когда узнала, и я все-таки хочу посмотреть этих разрекламированных «Детей 404»), но это все не важно.
Важно: нас Мотя заочно познакомила, меня и Вашу прозу, и хочу сказать без всякой ерунды «за знакомство»: очень классно, очень умно и значимо пишете. Из всего, что она мне скинула и за исключением Рубенса, Вы были как откровение. Пишите больше. Вам есть, что сказать. Спасибо большое за то, что Вы есть.
Ну, не знаю, не знаю... Ванильный слэшный слэш - вовсе необязательно легкий и ненапряжный, если вы об этом ) А вступили вы мощно, серьезно и ни разу не легко. Так что... подождем, посмотрим, что получится в продолжении )
Счастливых примеров достаточно, к счастью. Но, к несчастью, не в этой стране, увы. А насчет "условно-нормальные" - это я в данном случае, скорее, о себе. Я тоже, в общем-то, не принадлежу в полной мере к большинству, хотя и к не принятому большинством меньшинству тоже. Так что ваш текст мне напоминанием послужил, да.
ПС. читать дальше
А если серьезно, мне и сказать бы "не, ну, какое - ванильный слэшный слэш, который тяжелый и напряжный, - это уже не слэш, это уже серьезная лгбт-проза", но основания говорить подобное не имею. Я не так много прочел слэша. Почти ничего. Не мне судить, словом.
не будем делить шкуру неубитого медведя.
Может, они есть, и я даже уверен, что есть, и в этой стране. Мне просто не везло
PS
Я, в целом, адепт твоего критерия