Любовь - это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить и все же она у нас остается.
от автора Вишневый "Манлихер"
он очень-очень сильно пишет, имхо. опять же повторюсь, читать дальшепростила даже ненавистную ладошку))) жаль, что рассказы короткие( финал, да, слегка не вписался, но здорово, что он такой)
читать дальше
В церкви было странно. Пусто и холодно. Горели, потрескивали тонкие гнутые свечки в высокой серебряной штуковине, похожей на вазу для фруктов, стоявшую у них дома в серванте. Вазу доставали только по праздникам, ну, новый год там, первое мая и все такое, но в последний год из нарядных, веселых гостей к ним никто не приходил. И телефон на полочке в прихожей почти всегда молчал. Саньке было настрого заказано подходить к черному дисковому мастодонту. Не дай бог даже не то, чтобы поднять – тронуть тяжелую гнутую трубку на обвислом шнуре. За это мать хлестала его чем придется – посудным полотенцем, половой тряпкой, а то и сеструхиной резиновой скакалкой. Скакалкой было особенно больно и долго чесались потом розовые вспухшие рубцы. И на пыльную, веселую улицу его уже давно не выпускали. Хотя вот же она, сразу за палисадником, за низеньким занозистым штакетником, сигануть бы из окна, первый этаж же – всего и делов, а нельзя. Ни тебе футбола, ни гремучего ржавого железа на крышах гаражей, ни первой, выворачивающей желудок наизнанку и от этого особенно манящей сигареты, одной на четверых. Каждому по два раза затянуться. Ну ладно, вот уж это Санька успел. Чуть не выкашлял душу вместе с легкими, но считал, что уже приобщился к взрослому, мужскому миру. Лучше бы мать заныканную «Приму» нашла, чесслово, чем то, что вышло.
От запаха ладана Саньке всегда хотелось чихать. Он до слез тер нос и к концу службы несчастный орган обоняния становился похожим на красную поролоновую клоунскую нашлепку. Санька помнил свою единственную поездку в цирк вместе с классом, помнил чудесный тревожащий запах арены – так пахла свобода, так пахла настоящая жизнь. С некоторых пор Санькина жизнь пахла иначе. Мертвым едким запахом ладана, желтыми ломкими страницами Библии, горем и страхом пахла. Некого теперь винить, что уж. Ему подробно объяснили, кто он – урод, одержимый, проклятый. Не убили и ладно. Так, покричала мать, хлестанула несколько раз армейским отцовским ремнем, правда, пряжкой по губам попала здорово. Сама же и испугалась брызнувшей фонтанчиком крови, бросилась обнимать, жалеть. Качала в руках, как маленького, причитала. Санька запомнил из материных бессвязных рыданий только одно: «кровь в тебе, сынок, порченая, поганая. Отмолю, отплачу. Господи Иисусе, спаси и помилуй его, грешного».
Да, был грех. И еще какой. Страшный, раскрашенный багрово-черными языками адского пламени, пахнущий серой и смолой в булькающих огромных котлах. Санька честно пытался представить себе ужасную боль, которую в посмертии ему обещали новые материны знакомые и не мог. Даже для опыта потрогал раскаленную чугунную сковородку, на которой мать наладилась печь блины. Долго потом дул на пальцы, сразу же взявшиеся водянистыми волдырями, удерживал стыдные слезы. Вот, значит, как оно будет там, куда его настойчиво спроваживает сестра Катерина – толстая до оторопи тетка в черной, мятой, воняющей кислым рясе, вроде как мешок надела, если вообще бывают мешки таких размеров.
Санькин грех имел имя и фамилию. И рыжие стрельчатые лохмы. Санькин грех пах скошенной травой и разогретым сосновым соком, склеивающим пальцы так же, как то, что оставалось на его ладони, ну … после. Этот самый грех присох к спине мелким речным песком, остался вышибающим дыхание прыжком в ледяную волжскую воду. Только в первый миг ледяную, а потом - в теплую, невозможно теплую, потому что находят, обнимают, тянут в черную глубину Валеркины руки, а обветренные мальчишеские губы по шее, по скуле, вверх, через мутную волну – к солнцу, к счастью. Глотнуть воздуха и поперхнуться смехом, опереться на острые плечи с веснушками, оплести ногами, ближе, как только возможно ближе, ведь мы – одно, я твой, ты – мой. Держи меня над водой, не отпускай и я никогда не отпущу тебя, не разомкну скрещённых на твоих плечах рук. Прошло лето, сгинуло. Нет больше надутых теплым ветром ситцевых занавесок с корабликами и окно не настежь, не рыскает шустрый солнечный зайчик по полосатым обоям – эй, Санек, я здесь, к тебе можно?
Вот так оно все и вышло. Его руки на твоей спине, худые ссаженные коленки бесстыдно раскинуты, рыжая голова мечется по подушке. Не успел зажать ладошкой его вскрик, не хотел. Когда все впервые, когда вселенная сожмется в точку перед взрывом – до того ли? И через склеенные то ли от слез, то ли от пота ресницы сразу и не разберешь, кто это застыл у дверного косяка с карандашными черточками – Саньке пять лет, десять, пятнадцать… Мама? Прости меня, мама…
Сестра Катерина теперь приходила каждый вечер. Оставалась на ужин, потом долго и старательно пила чай, так, словно выполняла ужасно трудную и ответственную работу. С брезгливой жалостью смотрела на Саньку, замершего над зеленой школьной тетрадкой. Вот уже год он не мог толком разобрать слов и цифр, не запоминал стихов. Это раньше скворчиным тенором, телеграфным пунктиром - с одного прочтения мог выдать любимое:
«Был у майора Деева
Товарищ — майор Петров,
Дружили еще с гражданской,
Еще с двадцатых годов.
Вместе рубали белых
Шашками на скаку,
Вместе потом служили
В артиллерийском полку…» и дальше еще звонче, почти что фальцетом:
«Подсадит снова на лошадь:
— Учись, брат, барьеры брать
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была»*
Может, еще как может - теперь Санька это знал. Вышибает из седла вовсе даже не пуля и сабля, не вражеский подлый удар. Надежнее всего бросают на обе лопатки, да так, что и дух вон - материнские слезы. Ее прижатые к щекам белые пальцы, обвисшие русые тусклые пряди, всегда раньше забранные в модную «бабетту». За год мать изменилась непоправимо. Не пела, как раньше протяжных русских песен, не распахивала окон утром в воскресенье с веселым: «Санька, вставай, лето проспишь». И так славно было шлепать босыми ногами по нагретым желтым солнечным квадратам до кухни, где уже исходят паром самые вкусные на свете золотистые мамины оладушки. Ничего не стало. Ни песен, ни солнца, ни книжек про лихих пиратов и ковбоев. Вместо них – заунывные непонятные слова молитв, обязательное ежедневное чтение вслух толстенной Библии в коричневом кожаном переплете. Текст в ней, мало того, что был невозможно скучным, так еще и напечатан с какими-то лишними твердыми знаками. И как это читать? За запинки и попытки пропустить кусок текста сестра Катерина всегда наказывала – дергала за волосы, тыкала лицом в страницы. Однажды перестаралась и целый книжный разворот был безвозвратно потерян под алой Санькиной кровью, хлынувшей из разбитого носа. Мать не вмешивалась, одобряла, наверное. А Саньке уже все было безразлично.
Он стал таким не сразу. Сначала кричал, хватал мать за руки, захлебывался в словах. Потом неделю гордо молчал, но сломался, услышав, что мать собирается к Валеркиным родителям. Вот этого он вынести уже не мог. Он враз представил Валеркиного батю, вечно пьяного волосатого мужика и то, что стало бы с Валеркой, если… Он согласился на перевод в другую школу, на самой окраине городка, пообещал, что никогда – никогда даже близко не подойдет, только, пожалуйста, мама, не надо, его – не надо… Валерка пришел сам. И еще и снова. Караулил по дороге в школу, загибая первые уроки. Звонил, когда Санькина мать была на работе, не понимал – почему? Потом пытался разработать шпионскую схему знаков и меток, только чтобы вместе, как раньше. Санька долго не мог сказать, что выпросил Валерке жизнь в обмен на собственное глухое одиночество. А когда все же признался, почувствовал себя предателем, фашистом прямо. Мазал потом соплями подушку, рвал зубами запястья, хотел, чтобы хлынуло, чтобы кончилось все уже. И не смог, слишком уж больно оказалось, почти так же больно, как видеть сгорбленную Валеркину спину, когда сам же оттолкнул его - уходи, убирайся.
Сестра Катерина давно толковала матери про какого-то старца Нектария. Санька, впервые услышав чудное имечко, подавился смехом, раскашлялся. Нет, ну это же надо – Нектарий! И пчелки, небось, жужжат, и… додумать смешное не дала пощечина. Вот тогда и позвучало это его нынешнее клеймо: «бесноватый». Сестра Катерина трясла Саньку за шкирку, выплевывала ему в лицо обидные слова, обдавая противным запахом гнилых зубов, торжествовала: «Гляди, морщится как! Вон как корчит его от святого слова, говорю же тебе – бесноватый он. Отчитывать его надо, изгнать беса». Санька пытался не вдыхать Катеринино зловоние, отворачивался и хихикал, только укрепляя этим мать в страшном подозрении. Ему действительно было смешно слышать, что его снова собираются отчитывать. Да сколько можно уже? Мать этим каждый день занимается, Санька вполне мог и сам повторить до запятой набившие оскомину речи. А бес – это вообще что-то школьное, пушкинское: «бедненький бес под кобылу подлез». Как так вышло, что ежевечернее чтение Библии не оставило в его памяти ничего, кроме невнятной истории про свиней, попрыгавших в море? Там тоже, кажется, были какие-то бесы?
Для подтверждения эффекта «бесноватости» его стали водить в церковь. Мать поначалу сама смущалась и путалась в пальцах, крестясь на все иконы подряд. Шутка ли, члену партии, знаменосице на всех демонстрациях, вот так сразу и нацепить черный старушечий платок, согнуть гордую спину, смиренно целовать пухлые, поросшие черными жесткими волосками поповьи пальцы? Вечером, дома, мать тихо, жалобно всхлипывала: «Ради тебя все, грешного! На все пойду, на коленях поползу, спасу тебя, сынок». В эти моменты Санька отчаянно хотел умереть, только бы не она не плакала больше. И верил, признавал себя отвратительным сказочным чудовищем, смирялся, постепенно забывая вкус прозрачных, переливающихся алмазами капелек воды на Валеркиной коже, его худую, розовую, припеченную речным загаром спину с россыпью веснушек, его глаза, те самые, опрокинутые, когда сам же толкал его в черную болоньевую грудь с жестоким, но спасительным: «уходи, убирайся».
К старцу нужно было ехать больше суток. Сначала промерзшей насквозь электричкой, потом дребезжащим пригородным автобусом, а после - пешком, по тропке через бескрайнее снежное поле с торчащими мертвыми пучками прошлогодней травы. К концу пути Санька вымотался настолько, что белые, торжественные монастырские стены видел нечетко, размыто. Ему было жарко, шею грыз серый жесткий шарф, в голове тоненько звенело. Всю дорогу сестра Катерина шипела историями о бесноватых, воющих дикими звериными голосами, катающихся по полу в храме, что-то там извергающих. Даже мать не выдержала, попросила перестать. А Санька то отчаянно мерз, жался к материнскому боку, то проваливался в пульсирующий раскаленный сон, тот, где лето, где слепят глаза блики на речной волне, где обжигают кожу то ли солнечные лучи, то ли горячие губы.
В маленькой, пряничной церковке было непривычно тихо. Горели тонкие погнутые свечи, дробились огоньки желтыми жарптичьими перьями. Санька старался стоять ровно, но все равно переступал ватными, непослушными ногами. Сестра Катерина ликовала, с трудом удерживая постную мину. Еще бы – вот оно, подлинное подтверждение наличия беса в бледном до синевы пацане. И корежит его точно по описаниям, вон как шатает. Сейчас войдет в алтарные двери старец Нектарий и свершится великое святое чудо. Будет что рассказать сестрам, ведь не каждой доведется такое увидеть. Острое волнующее чувство сопричастности к тайне жгло ее изнутри, кололо сладким внизу живота. Сестра мелко, торопливо крестилась, бормотала несвязное. Санька не слушал, прикипев взглядом к лику Спасителя на большой иконе. Сквозь волны жара тянулся к нему карий, добрый ответный взгляд. Этот нарисованный тонколицый Иисус кого-то смутно напоминал, не нес угрозы, и даже, кажется, сочувствовал. Саньке чудились странные слова: «попали мы с тобой, брат». Ему хотелось услышать что-то еще, он даже было шагнул навстречу, но тут дрогнули изукрашенные алтарные дверцы и в этот самый миг Санька рухнул прямо под ноги старцу Нектарию.
В поселковой больничке он провалялся почти месяц. Выныривал из душных снов, как из мутной речной волны, слышал незнакомые голоса, искал среди них тот, единственно нужный, к которому прилагался понимающий теплый взгляд карих глаз - и не находил. Очнулся окончательно от веселого матерного грохота: «А ну, с***сь отсюда, кликуша толстожопая», - открыл глаза, чтобы увидеть, как вылетает из дверей палаты сестра Катерина. А высоченный мужик в белом халате поворачивается к нему: «давай-ка, просыпайся, парень, хватит койко-место занимать, ишь, раскис». Санька и сам не ожидал, что запинаясь, цепляясь сухими, колючими губами выдаст в ответ почти что уже забытое: «ничто нас в жизни не вышибет из седла». «Вот правильно, парень. Так и надо» - и куда-то в сторону: «хватит плакать, мамаша. Раньше надо было плакать, да не над ним, а над тобой, дурой». И решительный хлопок крашеной дверью, как точка в конце строки.
Очередной рабочий день размера XXL вроде бы заканчивался. Санька, нет, теперь уже доктор Александр Юрьевич К***, КМН, с сопутствующими регалиями, досадливо оборвал лямку хирургической маски, порядком натершей за ухом. Под дверями его кабинета, размером со школьный пенал, маялась дамочка с приметным цветастым пакетиком. Александр Юрьевич даже не пытался напрячь память, дабы идентифицировать объект женского пола по степени родства к его многочисленным пациентам. На привычное: «доктор, спасибо, я свечку за Вас в храме поставлю» - хмыкнул, отмахнулся от всучиваемого пакетика, пробормотал: «все прошло успешно, дальнейшее лечение назначено», - скрылся за дверью, щелкнул замком. Не глядя, рухнул на стул, нашарил в ящике стола мобильник - так и есть, девять неотвеченных. Все потом, кроме одного номера, зашифрованного как «Лерка». Смартфон словно почувствовал тепло хозяйских рук, отозвался мелодией и Санька, невольно улыбаясь, услышал Валеркино бурчание: «Я тебя на парковке уже час жду». Открывая дверь кабинета Александр Юрьевич обернулся, подмигнул коричневому лику Спасителя на позапрошлогоднем календаре, поймал взгляд все понимающих, добрых карих глаз: «прорвемся, брат».
* Константин Симонов «Сын артиллериста»
или тут
Бесноватый
Код для Обзоров
он очень-очень сильно пишет, имхо. опять же повторюсь, читать дальшепростила даже ненавистную ладошку))) жаль, что рассказы короткие( финал, да, слегка не вписался, но здорово, что он такой)
читать дальше
В церкви было странно. Пусто и холодно. Горели, потрескивали тонкие гнутые свечки в высокой серебряной штуковине, похожей на вазу для фруктов, стоявшую у них дома в серванте. Вазу доставали только по праздникам, ну, новый год там, первое мая и все такое, но в последний год из нарядных, веселых гостей к ним никто не приходил. И телефон на полочке в прихожей почти всегда молчал. Саньке было настрого заказано подходить к черному дисковому мастодонту. Не дай бог даже не то, чтобы поднять – тронуть тяжелую гнутую трубку на обвислом шнуре. За это мать хлестала его чем придется – посудным полотенцем, половой тряпкой, а то и сеструхиной резиновой скакалкой. Скакалкой было особенно больно и долго чесались потом розовые вспухшие рубцы. И на пыльную, веселую улицу его уже давно не выпускали. Хотя вот же она, сразу за палисадником, за низеньким занозистым штакетником, сигануть бы из окна, первый этаж же – всего и делов, а нельзя. Ни тебе футбола, ни гремучего ржавого железа на крышах гаражей, ни первой, выворачивающей желудок наизнанку и от этого особенно манящей сигареты, одной на четверых. Каждому по два раза затянуться. Ну ладно, вот уж это Санька успел. Чуть не выкашлял душу вместе с легкими, но считал, что уже приобщился к взрослому, мужскому миру. Лучше бы мать заныканную «Приму» нашла, чесслово, чем то, что вышло.
От запаха ладана Саньке всегда хотелось чихать. Он до слез тер нос и к концу службы несчастный орган обоняния становился похожим на красную поролоновую клоунскую нашлепку. Санька помнил свою единственную поездку в цирк вместе с классом, помнил чудесный тревожащий запах арены – так пахла свобода, так пахла настоящая жизнь. С некоторых пор Санькина жизнь пахла иначе. Мертвым едким запахом ладана, желтыми ломкими страницами Библии, горем и страхом пахла. Некого теперь винить, что уж. Ему подробно объяснили, кто он – урод, одержимый, проклятый. Не убили и ладно. Так, покричала мать, хлестанула несколько раз армейским отцовским ремнем, правда, пряжкой по губам попала здорово. Сама же и испугалась брызнувшей фонтанчиком крови, бросилась обнимать, жалеть. Качала в руках, как маленького, причитала. Санька запомнил из материных бессвязных рыданий только одно: «кровь в тебе, сынок, порченая, поганая. Отмолю, отплачу. Господи Иисусе, спаси и помилуй его, грешного».
Да, был грех. И еще какой. Страшный, раскрашенный багрово-черными языками адского пламени, пахнущий серой и смолой в булькающих огромных котлах. Санька честно пытался представить себе ужасную боль, которую в посмертии ему обещали новые материны знакомые и не мог. Даже для опыта потрогал раскаленную чугунную сковородку, на которой мать наладилась печь блины. Долго потом дул на пальцы, сразу же взявшиеся водянистыми волдырями, удерживал стыдные слезы. Вот, значит, как оно будет там, куда его настойчиво спроваживает сестра Катерина – толстая до оторопи тетка в черной, мятой, воняющей кислым рясе, вроде как мешок надела, если вообще бывают мешки таких размеров.
Санькин грех имел имя и фамилию. И рыжие стрельчатые лохмы. Санькин грех пах скошенной травой и разогретым сосновым соком, склеивающим пальцы так же, как то, что оставалось на его ладони, ну … после. Этот самый грех присох к спине мелким речным песком, остался вышибающим дыхание прыжком в ледяную волжскую воду. Только в первый миг ледяную, а потом - в теплую, невозможно теплую, потому что находят, обнимают, тянут в черную глубину Валеркины руки, а обветренные мальчишеские губы по шее, по скуле, вверх, через мутную волну – к солнцу, к счастью. Глотнуть воздуха и поперхнуться смехом, опереться на острые плечи с веснушками, оплести ногами, ближе, как только возможно ближе, ведь мы – одно, я твой, ты – мой. Держи меня над водой, не отпускай и я никогда не отпущу тебя, не разомкну скрещённых на твоих плечах рук. Прошло лето, сгинуло. Нет больше надутых теплым ветром ситцевых занавесок с корабликами и окно не настежь, не рыскает шустрый солнечный зайчик по полосатым обоям – эй, Санек, я здесь, к тебе можно?
Вот так оно все и вышло. Его руки на твоей спине, худые ссаженные коленки бесстыдно раскинуты, рыжая голова мечется по подушке. Не успел зажать ладошкой его вскрик, не хотел. Когда все впервые, когда вселенная сожмется в точку перед взрывом – до того ли? И через склеенные то ли от слез, то ли от пота ресницы сразу и не разберешь, кто это застыл у дверного косяка с карандашными черточками – Саньке пять лет, десять, пятнадцать… Мама? Прости меня, мама…
Сестра Катерина теперь приходила каждый вечер. Оставалась на ужин, потом долго и старательно пила чай, так, словно выполняла ужасно трудную и ответственную работу. С брезгливой жалостью смотрела на Саньку, замершего над зеленой школьной тетрадкой. Вот уже год он не мог толком разобрать слов и цифр, не запоминал стихов. Это раньше скворчиным тенором, телеграфным пунктиром - с одного прочтения мог выдать любимое:
«Был у майора Деева
Товарищ — майор Петров,
Дружили еще с гражданской,
Еще с двадцатых годов.
Вместе рубали белых
Шашками на скаку,
Вместе потом служили
В артиллерийском полку…» и дальше еще звонче, почти что фальцетом:
«Подсадит снова на лошадь:
— Учись, брат, барьеры брать
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была»*
Может, еще как может - теперь Санька это знал. Вышибает из седла вовсе даже не пуля и сабля, не вражеский подлый удар. Надежнее всего бросают на обе лопатки, да так, что и дух вон - материнские слезы. Ее прижатые к щекам белые пальцы, обвисшие русые тусклые пряди, всегда раньше забранные в модную «бабетту». За год мать изменилась непоправимо. Не пела, как раньше протяжных русских песен, не распахивала окон утром в воскресенье с веселым: «Санька, вставай, лето проспишь». И так славно было шлепать босыми ногами по нагретым желтым солнечным квадратам до кухни, где уже исходят паром самые вкусные на свете золотистые мамины оладушки. Ничего не стало. Ни песен, ни солнца, ни книжек про лихих пиратов и ковбоев. Вместо них – заунывные непонятные слова молитв, обязательное ежедневное чтение вслух толстенной Библии в коричневом кожаном переплете. Текст в ней, мало того, что был невозможно скучным, так еще и напечатан с какими-то лишними твердыми знаками. И как это читать? За запинки и попытки пропустить кусок текста сестра Катерина всегда наказывала – дергала за волосы, тыкала лицом в страницы. Однажды перестаралась и целый книжный разворот был безвозвратно потерян под алой Санькиной кровью, хлынувшей из разбитого носа. Мать не вмешивалась, одобряла, наверное. А Саньке уже все было безразлично.
Он стал таким не сразу. Сначала кричал, хватал мать за руки, захлебывался в словах. Потом неделю гордо молчал, но сломался, услышав, что мать собирается к Валеркиным родителям. Вот этого он вынести уже не мог. Он враз представил Валеркиного батю, вечно пьяного волосатого мужика и то, что стало бы с Валеркой, если… Он согласился на перевод в другую школу, на самой окраине городка, пообещал, что никогда – никогда даже близко не подойдет, только, пожалуйста, мама, не надо, его – не надо… Валерка пришел сам. И еще и снова. Караулил по дороге в школу, загибая первые уроки. Звонил, когда Санькина мать была на работе, не понимал – почему? Потом пытался разработать шпионскую схему знаков и меток, только чтобы вместе, как раньше. Санька долго не мог сказать, что выпросил Валерке жизнь в обмен на собственное глухое одиночество. А когда все же признался, почувствовал себя предателем, фашистом прямо. Мазал потом соплями подушку, рвал зубами запястья, хотел, чтобы хлынуло, чтобы кончилось все уже. И не смог, слишком уж больно оказалось, почти так же больно, как видеть сгорбленную Валеркину спину, когда сам же оттолкнул его - уходи, убирайся.
Сестра Катерина давно толковала матери про какого-то старца Нектария. Санька, впервые услышав чудное имечко, подавился смехом, раскашлялся. Нет, ну это же надо – Нектарий! И пчелки, небось, жужжат, и… додумать смешное не дала пощечина. Вот тогда и позвучало это его нынешнее клеймо: «бесноватый». Сестра Катерина трясла Саньку за шкирку, выплевывала ему в лицо обидные слова, обдавая противным запахом гнилых зубов, торжествовала: «Гляди, морщится как! Вон как корчит его от святого слова, говорю же тебе – бесноватый он. Отчитывать его надо, изгнать беса». Санька пытался не вдыхать Катеринино зловоние, отворачивался и хихикал, только укрепляя этим мать в страшном подозрении. Ему действительно было смешно слышать, что его снова собираются отчитывать. Да сколько можно уже? Мать этим каждый день занимается, Санька вполне мог и сам повторить до запятой набившие оскомину речи. А бес – это вообще что-то школьное, пушкинское: «бедненький бес под кобылу подлез». Как так вышло, что ежевечернее чтение Библии не оставило в его памяти ничего, кроме невнятной истории про свиней, попрыгавших в море? Там тоже, кажется, были какие-то бесы?
Для подтверждения эффекта «бесноватости» его стали водить в церковь. Мать поначалу сама смущалась и путалась в пальцах, крестясь на все иконы подряд. Шутка ли, члену партии, знаменосице на всех демонстрациях, вот так сразу и нацепить черный старушечий платок, согнуть гордую спину, смиренно целовать пухлые, поросшие черными жесткими волосками поповьи пальцы? Вечером, дома, мать тихо, жалобно всхлипывала: «Ради тебя все, грешного! На все пойду, на коленях поползу, спасу тебя, сынок». В эти моменты Санька отчаянно хотел умереть, только бы не она не плакала больше. И верил, признавал себя отвратительным сказочным чудовищем, смирялся, постепенно забывая вкус прозрачных, переливающихся алмазами капелек воды на Валеркиной коже, его худую, розовую, припеченную речным загаром спину с россыпью веснушек, его глаза, те самые, опрокинутые, когда сам же толкал его в черную болоньевую грудь с жестоким, но спасительным: «уходи, убирайся».
К старцу нужно было ехать больше суток. Сначала промерзшей насквозь электричкой, потом дребезжащим пригородным автобусом, а после - пешком, по тропке через бескрайнее снежное поле с торчащими мертвыми пучками прошлогодней травы. К концу пути Санька вымотался настолько, что белые, торжественные монастырские стены видел нечетко, размыто. Ему было жарко, шею грыз серый жесткий шарф, в голове тоненько звенело. Всю дорогу сестра Катерина шипела историями о бесноватых, воющих дикими звериными голосами, катающихся по полу в храме, что-то там извергающих. Даже мать не выдержала, попросила перестать. А Санька то отчаянно мерз, жался к материнскому боку, то проваливался в пульсирующий раскаленный сон, тот, где лето, где слепят глаза блики на речной волне, где обжигают кожу то ли солнечные лучи, то ли горячие губы.
В маленькой, пряничной церковке было непривычно тихо. Горели тонкие погнутые свечи, дробились огоньки желтыми жарптичьими перьями. Санька старался стоять ровно, но все равно переступал ватными, непослушными ногами. Сестра Катерина ликовала, с трудом удерживая постную мину. Еще бы – вот оно, подлинное подтверждение наличия беса в бледном до синевы пацане. И корежит его точно по описаниям, вон как шатает. Сейчас войдет в алтарные двери старец Нектарий и свершится великое святое чудо. Будет что рассказать сестрам, ведь не каждой доведется такое увидеть. Острое волнующее чувство сопричастности к тайне жгло ее изнутри, кололо сладким внизу живота. Сестра мелко, торопливо крестилась, бормотала несвязное. Санька не слушал, прикипев взглядом к лику Спасителя на большой иконе. Сквозь волны жара тянулся к нему карий, добрый ответный взгляд. Этот нарисованный тонколицый Иисус кого-то смутно напоминал, не нес угрозы, и даже, кажется, сочувствовал. Саньке чудились странные слова: «попали мы с тобой, брат». Ему хотелось услышать что-то еще, он даже было шагнул навстречу, но тут дрогнули изукрашенные алтарные дверцы и в этот самый миг Санька рухнул прямо под ноги старцу Нектарию.
В поселковой больничке он провалялся почти месяц. Выныривал из душных снов, как из мутной речной волны, слышал незнакомые голоса, искал среди них тот, единственно нужный, к которому прилагался понимающий теплый взгляд карих глаз - и не находил. Очнулся окончательно от веселого матерного грохота: «А ну, с***сь отсюда, кликуша толстожопая», - открыл глаза, чтобы увидеть, как вылетает из дверей палаты сестра Катерина. А высоченный мужик в белом халате поворачивается к нему: «давай-ка, просыпайся, парень, хватит койко-место занимать, ишь, раскис». Санька и сам не ожидал, что запинаясь, цепляясь сухими, колючими губами выдаст в ответ почти что уже забытое: «ничто нас в жизни не вышибет из седла». «Вот правильно, парень. Так и надо» - и куда-то в сторону: «хватит плакать, мамаша. Раньше надо было плакать, да не над ним, а над тобой, дурой». И решительный хлопок крашеной дверью, как точка в конце строки.
Очередной рабочий день размера XXL вроде бы заканчивался. Санька, нет, теперь уже доктор Александр Юрьевич К***, КМН, с сопутствующими регалиями, досадливо оборвал лямку хирургической маски, порядком натершей за ухом. Под дверями его кабинета, размером со школьный пенал, маялась дамочка с приметным цветастым пакетиком. Александр Юрьевич даже не пытался напрячь память, дабы идентифицировать объект женского пола по степени родства к его многочисленным пациентам. На привычное: «доктор, спасибо, я свечку за Вас в храме поставлю» - хмыкнул, отмахнулся от всучиваемого пакетика, пробормотал: «все прошло успешно, дальнейшее лечение назначено», - скрылся за дверью, щелкнул замком. Не глядя, рухнул на стул, нашарил в ящике стола мобильник - так и есть, девять неотвеченных. Все потом, кроме одного номера, зашифрованного как «Лерка». Смартфон словно почувствовал тепло хозяйских рук, отозвался мелодией и Санька, невольно улыбаясь, услышал Валеркино бурчание: «Я тебя на парковке уже час жду». Открывая дверь кабинета Александр Юрьевич обернулся, подмигнул коричневому лику Спасителя на позапрошлогоднем календаре, поймал взгляд все понимающих, добрых карих глаз: «прорвемся, брат».
* Константин Симонов «Сын артиллериста»
или тут
Бесноватый
Код для Обзоров
@темы: рек
-
-
15.01.2016 в 05:37Я всегда нервно ёжусь когда идут чёткие парааллели с реальной жизнью(особенно если затронуты подростки, ещё не нарастившие броню), когда один в один попадают поступки и эмоции с живыми людьми. Сразу же всплывает: так ведь тоже бывает, и не редко. Ах. как мне хочется сразу сорваться, побежать, закрыть такого обижаемого. И не понимание от меня: вы что, люди, не помните себя маленькими? Как это можно забыть? свои чувства, стеснения, желания? не понимаю
-
-
15.01.2016 в 05:42вы что, люди, не помните себя маленькими? видимо, не помнят(
-
-
15.01.2016 в 08:12-
-
15.01.2016 в 08:14-
-
15.01.2016 в 08:17-
-
15.01.2016 в 08:21-
-
15.01.2016 в 08:32-
-
15.01.2016 в 08:37-
-
15.01.2016 в 08:42-
-
15.01.2016 в 17:13Такая хрень - куда ни глянь, даже если отрешиться от конкретной тематики. Вкладывают, вкладывают, кроят, перекраивают, ломают, подгоняют под высокие стандарты. А он раз - и не подогнался, не оправдал возложенного и вложенного. И все потом: в кого ты такой? Позор на мои седины. За что, господи? Не досыпала, не доедала, замуж не выходила (или наоборот, выходила не раз)) и т.д.. Отношение к живому человеку, как к собственности, тому самому "вкладу" - раз, реализация собственных "неисполнений", пусть и насильственная - два. Эгоизм, конечно.
-
-
15.01.2016 в 17:51-
-
15.01.2016 в 20:10