Любовь - это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить и все же она у нас остается.
еще будут несколько текстов,поэтому опять в новый пост))
читать дальше13. A.Raff написала о своих мальчишках,которых я ооочень люблю)) основной текст и много всего у Ани bergamotka.diary.ru/
читать дальшеподтолкнула картинка
*******
По хронологии - примерно через месяц-полтора после драббла "Есть контакт" (начало-середина декабря 1999 г). первая фраза (которая курсивом) взята из текста "Один из дней", где персы вспоминают, с чего все и началось и как валялись под шторой... Этот текстик - "дни и ночи Шведа" - последствия того валяния))) До пока все - в голове, реального "первого раза" еще не было. Я все к нему подбираюсь, потихоньку, ответственность же)))
*****************
...Мишка попросил помочь, мол, в карнизе заело, он будет отцеплять, а Сашка пусть снизу дернет. Дернул. Вместе с карнизом, тряпкой и Вороном. Тот рухнул, заехав Шведу в челюсть. Свалились оба. Один на другого и фейсы были – впритык, шальные блестящие Мишкины глаза так близко, что ресницами задевали. А сверху - пыльная плотная штора. Сашка пытался потереть подбородок, но Ворон прижал коленом его ладонь к полу и сам, сам тронул. Языком. Лизнул под нижней губой. Как Швед тогда не сорвался, - на виду у всех, до сих пор непонятно. Скрутило кишки, мышцы, зубы чуть не раскрошил, и рычать хотелось как зверюга над добычей: не дать уйти, взять, взять. Все длилось минуту, а, казалось, часы прошли. Кто-то сдернул с них штору, помог подняться.
Мишка, отряхивая джинсы, смотрел на Шведа, сука, не просто смотрел, осматривал: медленно, снизу вверх, от кроссовок до башки.
Он сбежал. Домой. Типа спрятался. Только от себя некуда было драпать. И от Ворона.
Так все и началось. Мать позвонила, сказала, что уезжает с малой в деревню, месяца два не будет. Швед порадовался... Напрасно. Хоть какое-то отвлечение от...
Потому что приходила ночь. После дня учебы, после взглядов Ворона... вроде бы мимо, в сторону, а на самом деле - следящего. Искоса из-под челки, прищурено сквозь пальцы, по касательной - ветром, точеным выстрелом. Взглядом спрашивающим, - и Сашка моментально срывался в сортир, возбуждение снять: перебивая препода, оставляя поднос с едой, швыряя мяч. Требовательным, от которого Швед начинал чувствовать себя солдатом первой мировой в эпицентре газовой атаки. Грустным: приходилось зажмуриваться до красных точек. Наглым, веселым: в этот момент мечтал Мишку задушить, чтоб не подбивал.
Спасения от Ворона не было нигде. Нигде. А тот молчал. После валяния под шторой - не приближался, держал дистанцию, но уж лучше б подошел, словами оно легче, проще.
Все в его внешности стало броским, выпуклым, Швед сканировал любую мелочь, отмечал незамеченное ранее. Как Ворон грызет колпачок ручки и кончик языка мелькает быстро-быстро, щеки втягиваются, подчеркивая скулы. Как смеется, закидывая голову и сужая глаза. Какие ресницы. Что нижняя губа сегодня обветрена. И тут же резко, поддых злостью: "Почему обветрена? Он... Он что? С кем-то? Сволочь...» Хотелось проорать вслух, впечатать на виду у всех лопатками в бледно-голубую стену в коридоре, плевать, пошли к чертям собачьим, потом разберется, сейчас главное узнать - почему? Раздвинуть коленом Мишке ноги, прижаться.
А потом... Потом Швед начинал пылать, стирать пот с висков: от картинки становилось жарко-стыдно, перечно и сладко. Но подобное запретно, он не гомик, хоть и встает как у гомика, голову терять - ни в коем случае, слабеющие ноги – табу, бзик на обветренную губу Ворона – стоп. Сунул-вынул – можно, без эмоций. Вроде лекарство. Без конкретики. Но как же печет ливер от этого… этого, как больно распирает от одного голоса, дышится почти месяц – неритмичным пунктиром, и голос препода на периферии, и лица остальных - размытым фоном. Одно под лупой - физиономия Ворона, прижатого к бледно-голубой стане. С обветренной нижней губой. Когда Мишка писал на доске, Швед пристально смотрел на его запястье, выглядывающее из-под задранного рукава черной водолазки, гадая, какое оно: теплое или холодное, шершавое или... или... От этого «или» третий справа писсуар видел Сашкин хуй-флагшток едва не каждый час.
Подойти поговорить? Что сказать? "Я не гомик, хоть и встает на парней. Да, вроде принял такого как есть, но все равно попробую измениться. Туда, куда мечтаю, голубым нельзя. А я, Ворон, ради десантуры, если потребуется, с девчонками через силу начну. Не провоцируй. Я не железный. Сорвусь и вломлю. Понимаешь? Могу. Но не буду. Наверное. Не провоцируй. И губы так не облизывай. По горлу себя на гладь. Не сглатывай. И вообще, не мелькай, а? Не провоцируй, сказал же. Нельзя, понимаешь? Не гомик, хоть и откусываешь ты от меня, Ворон, плоскогубцами по кусочку. Не пытай. Не провоцируй. Не железный. Не дыши так. Не смотри. Не потягивайся. Не крути головой. Не тряси хайером. Не выпячивай жопу. Не носи черное. Ничего не делай."
Но ведь не скажет. Потому что Михаил, мать его за все места, Воронов, отзеркалился на шведовской подкорке. И подстрекает. Ежедневно. Какие девчонки? Не встанет... Не встанет же. Если только представить, что пялишь не ее, а его. Удавить? Поздно. Уже отзеркалился.
Сашка не помнил, как проходили занятия, как бежал домой: измочаленный, усталый. Сбрасывал одежду, лез в ванную, упирался лбом в стену.
В потом наступала ночь.
Мишка во сне изводил мечущегося по простыне Шведа белеющей между поясом брюк и черной водолазкой полоской кожи. Подкрадывался: полностью одетый - к голому Сашке. Присаживался на край дивана, уверенно клал растопыренную ладонь между его бедер, постукивал пальцами, цеплял мизинцем член, а потом, резко сдвинув руку, заграбастывал хуй в кулак: тер, гладил, имитировал игру на фортепиано. В этот момент спящий Швед кончал первый раз. Просыпался, матерился, кубарем скатывался с дивана, дергал себя за волосы, засовывал башку под кран с холодной водой, менял трусы, бил по щекам. Шептал речитативом: "Иди к черту, иди к черту, задолбал, не хочу, не хочу...", но все слова, кроме последнего, пропадали, в извилинах, в крови осталось лишь короткое, бритвеннолезвенное «хочу, хочу», без «не». Емкое, выдыхаемое одним слогом, забирающее наркотически, оно вязало Шведа намертво и куклой швыряло обратно в постель. «Хочу» заставляло зажмуриваться и перестать сопротивляться: сну, Ворону.
Проваливался.
Мишка появлялся. Шлепал босыми ступнями по паркету. Видно было, как двигались его ребра под расстегнутой до конца рубашкой. Как прыгал вверх-вниз кадык, а глаза... глаза горели таким алчным желанием, что Швед во сне не выдерживал,бросался на Ворона, валил на пол, оседлывая бедра и стягивая, стягивая с него тесные джинсы. Кажется, даже рычал. Хотелось увидеть Мишку полностью раздетым, приподняться и смотреть, долго, везде, всюду, - и чтобы свет приглушенный, предметы смазанные, а Ворон – четко. Поднять ему вверх руки, погладить от подмышек до колен, развести ноги, согнуть – и снова смотреть. Лечь сверху, скулы его блядские вылизать. Мокро. С причмокиванием. Во сне Сашка дорывался-таки до Вороновой физиономии, - тот извивался, выгибался, зрачки во всю радужку блестящие, говорящие: «Швед, бери, бери, - даю. Не ебешь, так целуй. Или говнюк трусливый?»
Швед хотел целовать, хотел, но... прав Мишка, - ссал. Лизал щеки, лоб, ерошил волосы, стискивал до хруста. Но не рот в рот. Въелось убеждение: пока не лижешься - не пидор. Начнешь сосаться - гомик навсегда, печать, штамп, вердикт, возврата нет. Но можно миллион раз приказывать себе "нет", можно прятаться, беситься, - только бессмысленно. Твердить «не буду», только вот «не», как в «не хочу» - теряется, остается «буду» - «хочу». Бешеным пульсом в висках, спазмами в желудке, тянущей мукой между ног: все вопит «да-да-да, Ворон, сейчас я, не мечись». И с размаху трепать ему губы, чтоб зубы о зубы лязгнули, толкать языком до глотки, с нажимом по деснам. Сон, сон… Мишка там вырывался и переворачивал Шведа на спину, ложился сверху, прищуривался, улыбался и медленно, по миллиметру, на контрасте - опускался к Сашкиному лицу. Дул, нюхал. И только потом целомудренно целовал. Швед кончал второй раз за ночь. Уже не кубарем - сползал с дивана. Не бежал - полз на кухню. Не засовывал голову под кран - вставал под ледяной душ. Шептал бредово в белую плиточную стену на манер детского стихотворения: «Ночью темень, ночью тишь. Ворон, Ворон, как ты спишь? Ворон, Ворон, где ты спишь? Ворон, Ворон, с кем ты спишь?» Последняя вопросительная фраза делала холодную воду – кипятком, в ушах начинало звенеть.
Возвращался в комнату, смотрел на будильник, - два часа до подъема. Натягивал спортивные штаны, кроссовки, несся в парк: пять кругов, десять, двадцать, до тех пор, пока не валился на скамейку, впадая то ли в сон, то ли в отходняк. И чудилось: будто тут, сейчас Ворон прижимался лицом к его паху, сидя на корточках между раскинутых ног Шведа. И сил больше нет... ну нет сил - даже остатка.
Либо взять - либо свихнуться.
В начале девятого перехватил Ворона у его подъезда. Вышел сбоку. Взгляд в сторону. Тело каменное. Продавил еле слышно:
- Пойдем. Все. Прогул.
Мишка оглядел, подмигнул:
- Фууу. Созрел наконец-то.
- Иди на хуй.
Ворон захохотал, погладил Сашку по груди.
- Так сразу? А жребий очередности? А поцеловать? А...
Швед с низким горловым «ыыыыы», схватил Мишку словно добычу, затащил за угол и со всей дури кинул спиной на стену дома. Не светло-голубой колер - коричная кладка, но какая к дьяволу разница. И окна, окна кругом. Пусть. Фигня. Полная. Не главное сейчас. Не остановит. Навалился медведем и как с тарзанки сиганул: рот в рот, да так, что зубы лязгнули. Языком до самой глотки, по деснам, нижняя губа - не обветрена: мягкая, влажная, дрожит. Верхняя закровила, прокусил Сашка Ворону кожу, прокусил.
Мир вокруг плыл и рушился одновременно, а в душе было светло, чисто, ясно. Паззлы сложились картиной "мы-да". Будь что будет. Потом. Сейчас - вот. Мишка говорил коротко, когда отрывались друг от друга воздуха глотнуть:
- Тихо... зверюга... тихо, дышать дай. Ты мне... охххх, Швед, хочу. Ты мне... вот... снился. Снишься. Вчера, две недели, месяц. Думал, рехнусь. Свалился мне... на головную боль. Классно это... Чума. Тормоз. Но на тебя давить нельзя... сам должен был решить... сам... решил? Сегодня снился... было, как сейчас... как я... и смотрел ты, потом - все, все. Ты... Я...
Швед мотал головой и сжимал крепче, крепче, чтобы никуда... никуда.
- Пойдем...
14. VikTalis
читать дальшеистория не на картинку,а на стихотворение,которое когда-то было у меня в Предрассветном)) а так,же является продолжением вот этой
ficbook.net/readfic/2370604
я его слушать спокойно не могу))) строго не судите)))
Cкачать Мо вишня бесплатно на pleer.com
Кто-то любит сладости, кому-то подавай солёное или острое, кто-то жить не может без мяса. Мой Вадя обожает ягоды. Свежие, в вареньях или компотах, с сахаром или сливками, с холодным мороженым или горячим чаем, в пирогах, в салатах, в любых видах и консистенциях. Разные ягоды, начиная с самой большой.
Помню, я как-то пришёл домой раньше обычного. Не позвонил, не предупредил. Тем не менее, был удивлён, что он меня не встретил. Прошёл на кухню, а там…
Сидит моё сокровище в наушниках на высоком стуле за барной стойкой и уплетает арбуз. Срезав только «крышку», выгребает ложкой сладкую мякоть из середины. Арбуз огромный, красный, сочный. Куски норовят соскользнуть с ложки. Вадя помогает себе руками, смешно стряхивает семечки, потом жуёт, жмурится от удовольствия, покачивает в такт музыке головой, болтает ногами. Мордаха светится, сок стекает по подбородку, губы, как кусочки арбуза, яркие, блестящие… манящие.
Возбуждение ворвалось, как порыв ветра. Закружилось, скользя по коже, проникая глубже, и дальше-дальше по нервам. Воздуха много, а не вдохнуть.
Он, наконец, заметил меня, встрепенулся, уронил ложку, заблудился в проводках, сдёргивая наушники, слез-таки со стула, кинулся мне в ноги и даже успел что-то сказать. Но я уже ничего не слышал, схватил в охапку и едва успел дотащить до спальни, вылизывая, жадно целуя сладкие губы, упиваясь, наслаждаясь дрожью ответного возбуждения.
А сейчас время вишни. У Стаса три роскошных дерева, одно из которых рядом с домом. Высунувшись из окна на втором этаже и притянув к себе ветку, Вадя собирает ягоды в миску, а часть, конечно же, сразу в рот.
Макс, как обычно, бодр и деятелен. Что уж говорить про то самое «поговорить». Кажется, он умудряется общаться с нами троими одновременно. Громко с Вадей, задрав голову, хохоча и щурясь от солнца. Смущённо со мной, от волнения тараторя ещё больше и ещё быстрее: он всё ещё немного побаивается, что совсем не радует… Шёпотом со Стасом, и улыбается, услышав что-то столь же тихое в ответ.
История с его каминг-аутом перед Вадей закончилась не сразу. На радостях, что тот не только не осуждает, но и вроде даже имеет некоторый опыт, Макс тогда решил не терять времени зря, мол, ты привлекательный, я чертовки тоже, и полез к Вадиму с поцелуями, чем довёл моё чудо до истерики. А в дальнейшем, с присущей ему активностью, пытался добить прогрессирующим чувством вины. Сначала он попросил прощения, чуть ли не слёзно объясняя, что не знал, не подумал, осознал, больше не повторится. Вадя, которого ещё потряхивало от одного имени парня, выдохнул, извинения принял, признал, что частично виноват сам, так как невольно ввёл в заблуждение, и продолжил жить дальше. Но и Макс тоже жил как всегда – в своём бешеном ритме, фонтанируя идеями и пытаясь привлекать Вадю ко всем своим проектам. А после парочки вполне обоснованных отказов Макс с какого-то перепугу решил, что Вадим его избегает. И началось буквально преследование с несчастным, виноватым видом и разговорами из оперы «ты всё-таки не простил меня». Никакие аргументы и попытки убедить в обратном не работали. И Вадя уже действительно начал бегать от навязчивого парня. Случайным избавителем оказался Стас.
В ту пятницу мы собрались к нему на выходные. Нам нравилось бывать в его доме за городом. Сам Стас жил там почти постоянно, только гостей особо не привечал, используя для таких случаев городскую квартиру. Но нас мой друг, а на сей день ещё и коллега, был рад видеть у себя в доме и нередко, особенно летом, звал на выходные.
Решили поехать на одной машине, собственно, на его. Успели купить всё, что нужно, оставалось только заехать за Вадимом. На месте, которое я определил для «ждать нас», мы увидели ещё и Макса. Тот активно жестикулировал, что-то объясняя. Вадя в этот раз не мог уйти, убежать, испариться, поэтому лишь кивал и вздыхал с совсем уж разнесчастным видом. Я тогда подумал, что Макса таки придушу.
А они даже не заметили, как мы подъехали. Я втиснулся между ними лицом к Максу, и мой взгляд не сулил ему ничего хорошего. Но тот, опешив лишь на мгновение, зачастил свои оправдания теперь уже мне. Я не понимал половины, но эта вдохновенно-покаянная речь стремительно прогоняла мои злость и раздражение. Спустя уже какие-то секунды невольно потянуло улыбнуться, через минуту – смеяться. Однако я старательно сохранял грозный вид, намереваясь решить, наконец, проблему. Но сказать или сделать ничего не успел.
Стас, уж не знаю с какой целью, тоже вышел из машины. Макс, заметив его мельком, собрался было продолжить свой страстный монолог, но залип взглядом и завис на полуслове. Так и стоял с открытым ртом, пялясь на Стаса, а тот изумлённо смотрел на парня.
Не знаю, что это было. Притяжение на уровне подсознания, пресловутая любовь с первого взгляда, но уже тогда во внезапно наступившей тишине, казалось, было слышно, как между ними искрит, звенит, поёт и пляшет, как их толкает друг к другу некая запредельная сила. Я обалдел от удивления настолько, что сам с минуту стоял столбиком. А Вадя, высунувшийся из-за моей спины, умильно лыбясь, сказал: «Привет, Стас. Познакомься, это Максим, мой очень хороший друг».
Я, чтобы не расхохотаться-таки, плавно подтолкнул Вадима к машине и, забравшись с ним на заднее сидение, под защитой тонированных стёкол прижал к себе своё сокровище, не намереваясь выпускать из рук до конца поездки.
Эти двое постояли ещё какое-то время на улице, а потом вместе сели в машину. Стас объяснил сей факт тем, что предложил подвезти Макса домой, потому что по пути. Это «по пути» вынудило нас сделать приличный крюк, но мы ни секунды не возражали, только прятали улыбки.
А они негромко разговаривали, вернее, говорил по большей части мой друг, а с Максом случились разительные перемены. Он сидел, зажав ладони коленями, и смущенно мэкал и бэкал что-то в ответ. Потом Стас проводил Макса до подъезда. Они ещё пару минут поговорили, и я заметил у обоих в руках телефоны. Один уверенно и спокойно касался пальцами экрана, а второй неловко тыкал в свой.
С тех пор Макс больше не подходил с навязчивыми извинениями. А со временем Вадя вообще перестал видеть его везде и всюду, как было прежде. Как-то зашёл к парню в отдел, а тот мирно дрых за своим столом, уронив голову чуть не на клавиатуру. Коллеги сказали, что такое в последнее время нередко случается, что вечером срывается с работы, как подорванный, а утром приползает чуть живой и невыспавшийся.
Про Стаса я рассказывал дома почти то же самое. Мой пунктуальный друг нередко стал опаздывать на работу. Мой педантичный друг прислал мне договор на согласование аж с тремя ошибками, одной из которых была лишняя цифра в нашем расчётном счёте. Мой гостеприимный друг перестал приглашать нас с Вадимом к себе. Ну, и тэдэ и тэпэ, как говорится.
А через полгода мы отмечали день рождения Стаса в его доме вчетвером.
До сих пор не понимаю, как эти двое совершенно разных людей так быстро сошлись. Но было видно, как им хорошо вместе. Они как-то незаметно дополняли друг друга и ненавязчиво сдерживали обоюдные крайности.
Вот сейчас Макс опять увлёкся. Носится, выкрикивает что-то Ваде, спрашивает и, не дождавшись ответа, бросает следующий вопрос. Тот, в отличие от друга, не может делать десять дел одновременно, путается, отвлекается, рот периодически занят ягодами. К тому же вишня чуть в стороне от окна, а ближайшая ветка уже, видимо, освобождена от поспевших ягод, и Вадя тянется за другими.
Увлекшись, этот ягодоежка рискует… нет, навернуться-то вряд ли, тем не менее, леди Интуиция что-то неспокойно мне шепчет.
Стас ловит пробегающего мимо Макса, притягивает к себе спиной и легонько касается губами его уха. Парень мгновенно замолкает, жмётся сильнее, закрывает глаза.
Блаженная тишина. Но смутное чувство тревоги не уходит, я едва ли не бегом поднимаюсь на второй этаж. Моё чудо торчит в окне гостевой комнаты, за которой уже давно закрепилось название «наша». Дверь открыта, я вижу, что Вадя действительно опасно далеко высунулся наружу. Иду к нему медленно. Сейчас не нужны резкие движения и звуки.
Шаг. Вадим держится одной рукой за ветку – слабая опора, второй кладёт в миску две сорванные с «ножками» ягоды.
Ещё шаг. Вадя тянется за следующей вишней. Колено соскальзывает. Сила притяжения не дремлет и качает моё чудо вниз. Он судорожно вцепляется в подоконник.
Я больше не осторожничаю. Приближаюсь быстро и, перехватив его поперёк груди, тяну назад.
Вадя дёргается, но через мгновение обмякает в моих руках. Разворачиваю лицом к себе, прижимаю. Он тихо вздыхает, а вот сердце колотится громко, бешеным ритмом отдаваясь мне в грудь. Держу, даю время успокоиться, потом отпускаю, отступаю. Он машинально тянется за мной, но увидев мой взгляд, вздрагивает, сглатывает, опускается на пол.
– Смотри на меня, – упреждаю его попытку склонить голову.
Повинуется, молчит, смотрит, кусая губы. Всё понимает. Если речь идёт о его безопасности, если он пренебрегает ею, забывается и, пусть даже нечаянно, рискует, я сержусь очень сильно.
Наказание. То, что приходит в голову, возможно только дома, а у нас впереди два дня. Хорошая компания, шашлыки, баня, после которой Вадя такой…
К банно-парнЫм мероприятиям я всегда относился довольно равнодушно. Ярым поклонником не был и на глубокие знания в этой области не претендовал. И когда мы первый раз были в бане с Вадей, я лишь немудрёно пошлёпал его веником. А потом заметил его взгляд. Таким голодно-молящим я видел его только по возвращении из редких командировок. В общем, в тот день я «погрел» своё чудо и сам уплыл так, что Стас орал потом, что про меня думает, на непривычном для его интеллигентной персоны великом и могучем языке. А уж то, насколько оригинальным и многогранным было исполнение, поразило меня до самых дальних уголков души. Такое заслуживало назваться диалектом, а ещё скорее, идиолектом и, безусловно, явилось весьма действенным методом как для ускорения «прийти в себя» тогда, так и для «не оставлять мозги вместе с одеждой в предбаннике» в будущем. И теперь баня стала для нас чем-то вроде особенной прелюдии.
Нет, нужно снять своё раздражение и его чувство вины сейчас, иначе есть риск испортить себе выходные.
Ох, он что, прикусил губу до крови? Нет, он же ел…
– Открой рот, – приказываю я.
Вишня. Ощутить её запах, собрать вкус с его губ, вылизать бордовую сладость рта…
Стоп. Наказание. Надо что-то придумать, отвлечься.
Вадя стоит на коленях, с открытым ртом, без возможности пошевелиться и даже сглотнуть. Только руки едва заметно дрожат. Послушно ждёт. Безоговорочно исполнит всё, что я прикажу. Пальцы в чём-то…
Вишня. Ах ты ж-жешь…
Отворачиваюсь к окну. Взгляд падает на подоконник и посудину с ягодами.
Вишня. Твою мать!
Во дворе Макс опять что-то бурно обсуждает теперь уже с одним Стасом.
– А мясо? Солнц, ты обещал заняться, помнишь? – напоминает Стас.
– О! Точно! Я быстро!
Макса уносит в дом ветром новой идеи.
Отлично понимаю друга. Оставшись наедине с этим невероятным созданием, я бы тоже попытался перенаправить его неуёмную энергию в мирное русло.
А какие занавески в нашей комнате… Тюль с рисунком а-ля «золотая осень». Крупные листья: жёлтые, красные, оранжевые, бежевые, с вкраплениями блестящих нитей.
Подхожу ближе к окну. Стас тоже куда-то ушёл, и во дворе сейчас никого нет.
Чуть поодаль растёт ещё одна вишня, пониже этой. До неё мой любитель ягод не добрался ещё, но это пока.
Воображение дорисовывает картину. Как он, держась за тонкие ветки, тянется за вожделенными плодами. Не замечает ничего вокруг, невольно приоткрывает рот. Сорвав ягоду, кладёт её на уже кроваво-красный язык, сжав губы, отрывает черенок, жадно облизывается.
М-м-мой ягодный вампир…
Приказываю Ваде встать и раздеться.
Любишь вишенку, мой хороший? Отлично, будешь собирать вишенку.
– Футболку не снимай, – добавляю я, переставляя плошку с ягодами на тумбочку.
А потом велю Ваде встать к окну, наклониться вперед, широко расставить ноги. Получается, что он чуть ли не лежит на подоконнике.
Великолепно.
Сам запираю дверь, раздеваюсь зеркально, оставив лишь лёгкую рубашку расстегнутой, и задёргиваю, наконец, занавеску.
Цвета тюля переливаются на солнце, отсвечивают, защищают от взглядов, тогда как мне сквозь полупрозрачную ткань прекрасно видно двор. Я поднимаю её и вместе с футболкой Вадима тяну выше ему на спину, открывая себе другой чудесный вид.
Лучи солнца, проникнув сквозь тюль, меняют свою серьёзную прямолинейность и разноцветными бликами прыгают по коже, сияют золотом на бёдрах Вади, играют, целуют, скользят между ягодиц.
Когда я впервые попытался ласкать там языком, реакция Вадима озадачила. Он вдруг дёрнулся и начал отползать от меня. От этой испуганной, но всё-таки дерзости я даже растерялся. Всё оказалось вполне прозаично. Раньше никто не делал ничего подобного. Уж не знаю почему. Корона, может быть, накренится или ещё что-то.
Что касается корон, я совершенно убеждён, что они падают совсем по другим причинам. Тщеславие – вот истинная слабость. Когда жёсткость превращается в жестокость, желание в похоть, а страсть в безумие.
Власть не есть вседозволенность.
Принадлежность не есть унижение.
Ты в ответственности за того, кто добровольно отдаёт тебе своё тело, своё сердце.
Нет, какое-то время возможно только брать. Но тогда это уже не власть, а банальное потреблядство. И источник, естественно, не может быть безграничным без отдачи и взаимных вложений.
Я обожаю ласкать Вадю везде и не считаю это слабостью. Искренне не понимаю, почему некоторые ласки могут считаться унижением себя любимого. Напротив, полагаю это неким ограничением своего права обладания. Он принадлежит мне. Я могу владеть им, когда пожелаю и как пожелаю.
Вадя дрожит. Ему неловко, неудобно, страшно. А меня иррационально возбуждает эта странная смесь.
Мы не афишируем свои отношения на публике. Даже среди своих он просто держится подчёркнуто вежливо и почтительно, никаких других проявлений или действий мы никогда не практиковали публично.
не практиковали.
А сейчас эта моя бредовая идея хоть и заводит, щекочет нервные окончания острым лезвием опасности и пикантной новизны, но позволяет ощущать ярче, сильнее чувствовать и контролировать грани.
И я глажу, нежу, целую, успокаиваю. Не видя, я знаю, что Вадя закрывает глаза, приоткрывает рот, но вскоре уже плотно сжимает губы. И он снова дрожит. И теперь это уже другая дрожь. Медленно, но верно он уплывает, увлекая меня за собой тихими вздохами, беззвучными стонами, сладостью предвкушения.
– Вадя-я?
От громкого голоса Макса моё чудо дёргается и, не сдержавшись-таки, всхлипывает.
– Ты ещё там? Слезай, а?
Я отстраняюсь, приказываю тихо:
– Отвечай.
– Ымнмм… – выстанывает Вадим чуть слышно.
– Что? – кричит Макс.
– Скоро приду, – подсказываю я, отходя за тем, что мне нужно сейчас.
Эти секунды передышки позволяют Ваде относительно внятно повторить мои слова громче:
– Скоро при-ду.
– Ага, жду-у-у.
А я снова рядом, осторожно ласкаю, готовлю, не жалея смазки и времени. И моё чудо снова плывёт, ныряет и уже с трудом вытаскивает себя обратно. Волны плавно, но настойчиво обнимают и меня. Сильнее, больше…
– Ва-а-дь? – зовёт Макс.
– А-а-х-ха…
– Ну давай скорее!
– Да… Да-а-а…
Ох, верно, хороший мой. Да, снова и снова. Жаль лишь, что не вижу твоего лица.
Но дальше уже пытка. Волны-волны-волны. Захлебнёмся оба.
Оттаскиваю его на кровать, стягиваю футболку, чуть не рву рубашку и, наконец, лицом к лицу, наконец, целовать кисло-сладкий рот, наконец, слизывать с пересохших губ бордовую сладость, и ниже-ниже.
И снова к губам, собирать тихие капли стонов.
А потом уже ничего не знать, никого не слышать.
Кожа к коже. Сильнее.
Кровь импульсами. Громче.
Ритм сердца. Один на двоих.
Растворяясь в секундах, путаясь в лоскутках времени – друга, что, замирая для нас, дарит нам свободу.
И где-то далеко в подсознании расплавленно на слоги, буквы, звуки вышептать, высказать, выкричать. Лю… блю…
Вадя, разнеженный, расслабленный, дремлет у меня на груди.
– Вадя-я, а я пошёл за вишней, – кричит Макс с улицы.
Чудо моё вздрагивает. С трудом разлепляя ресницы, приоткрывает тяжёлые веки. Смотрит на меня сонно, забавно.
– Щас всё тут соберу без тебя-я, – грозится Макс.
А мы лишь тихонько смеёмся, прижимаясь друг к другу сильнее.
15. Vineta1
на картинку
читать дальше
читать дальше Не братья
Мы встречаемся с тобой дважды в год. Уже больше десяти лет – строго два раза в год… Не чаще, но и не реже. Мы женаты на двоюродных сёстрах. Мы родственники, почти братья. Но – мы не братья…
Ты старше меня на четыре года, но женат на младшей кузине, и мы познакомились на вашей свадьбе. Она почему-то долго прятала тебя от родни, будто что-то предчувствуя. Поэтому я увидел тебя впервые в полном блеске твоей мужественной красоты, ухоженного, в идеальном костюме, взволнованного ровно настолько, чтобы выглядеть ещё роскошней. Я слышал о тебе, что ты авиаинженер и работаешь на одном из предприятий Сухого, и никак не ожидал, что ты окажешься таким ярким и убедительно состоявшимся. Респектабельным и – да, блядь! – сексуальным! Это была моя первая мысль о тебе, и помню, я разозлился на себя, на тебя, на жену, на эту свадьбу, на весь свет… Потом отпустило, но я весь вечер впервые любовался мужчиной – тобой любовался…
А потом пришёл день рожденья моей дорогой половинки, и она, как обычно, в обязательном порядке пригласила кучу наших общих друзей и любимую сестричку – с молодым мужем, естественно. Наших суженых мы нашли в Питере, только я свою в Тверь увёз, а ты – в столицу. И мой деревенский дом в верховьях Волги – наследство бабушки – в конце июня с трудом вмещал весёлую ватагу парней и девушек, зависавших в честь подружкиной днюхи на несколько дней. И вы приехали на потрясающе навороченном вездеходе, уже непонятно, чем бывшем изначально, вручили подарок имениннице – огромный настоящий тульский самовар, ты повытащил из багажника массу деликатесов и два ящика достойного алкоголя, а последним – очень бережно – футляр с гитарой. «Играешь?» – спросил я тогда. «Балуюсь», – ответил ты.
Безгранично обаятельный, ты перезнакомился со всеми мгновенно. Я даже слегка ревновал, как вписался ты в круг тех, кого я прочно считал своими, с кем сближался не один месяц, а то и год. А ты так просто сделал шаг, и круг впустил тебя, став ещё немного теснее и надёжнее. Ты как-то неожиданно многое умел, чего я не ожидал от москвича и технаря, но слово за слово, ты рассказал, что с юности занимаешься горным туризмом, исходил и излазил сотни километров сложных маршрутов, вот и научился там и дрова рубить, и охотиться, и готовить, и лечить, если надо… «Однажды роды принимал, – со смехом рассказывал ты. – Деревушка в страшенной глуши, дожди лили две недели, развезло дорогу, речка вспухла – лодки сносила нахрен. А срок у бабочки подходил-подходил, да и подошёл, как водится, в самый ненужный момент. Муж в панике, соседей – полтора человека, и те на ладан дышат, вертолёту сесть негде, вездеходу ехать 75 километров, да по такой гвазде… Ну, короче, вскипятил воды, потребовал водки – и понеслась. Это сейчас весело рассказывать, а тогда я чуть в штаны не наложил». «А водки-то зачем?» – недоумённо спросил кто-то из девчонок. «А для дезинфекции», – важно объяснил ты. Мы хохотали над твоими рассказами до слёз, и ребята меня втихаря пихали в бок, повезло, мол, с родственником.
Июньские ночи под Тверью почти такие же светлые, как в Питере, и мы долго сидели вокруг костра, объевшиеся шашлыком и салатами, обновившие самовар, лениво тянули дагестанский коньяк и удивительное цимлянское вино, что ты привёз мужикам и дамам, анекдоты рассказывали, болтали, смеялись, а потом ты принёс гитару и начал петь. Ты пел Высоцкого и Стинга, Ревякина и Doors, Козловского и Scorpions, голос твой не был особенно силён, но интонации и тембр покоряли точностью и чувством. «Неужто тоже в горах научился?» – попытался кто-то пошутить. «В основном, – серьёзно кивнул ты, а потом поднялся со скамейки. – Серёг, я никогда не бывал в этих местах. Покажи мне реку, а?» И мы вышли со двора, и с нами почему-то никто не увязался. Впрочем, там уж все почти спать полегли…
Я никогда, никогда не забуду, как мы шли невысоким крутояром вдоль Волги, как отражалось светлое небо в идеально-гладкой воде, и не было ни ветерка, ни шелеста листвы, только сладкой свежестью пахли зацветавшие липы. Мы оба молчали, неспешно шагая плечом к плечу по протоптанной в траве дорожке, уже по колено мокрые от выпавшей росы, и я словно смотрел вокруг твоими глазами, удивляясь и любуясь с детства родными видами, как впервые. «Посидим?» – предложил я у старого поваленного ствола, который помнил, сколько себя, и увидел в прозрачных сумерках, как ты улыбаешься. Долго мы сидели тогда, смотрели на реку и за неё, слушали стрёкот и щебет – песню русской летней ночи, и я поймал себя на желании остановить время. Я ощущал рядом твоё горячее плечо, слышал тихое дыхание. Вдруг ты прицельно двумя пальцами снял с моей щеки комара, а я от неожиданности отпрянул, и свалился бы с бревна, но ты стремительно меня подхватил, обняв за плечи, и внезапно прижался лбом ко лбу. Глаза твои были закрыты, и я тоже на миг зажмурился, а сердце стукнуло где-то в горле… «Здорово здесь, – вполголоса произнёс ты, не открывая глаз. – Но, наверное, пора, да?» Я, как зачарованный, положил руку тебе на затылок и прижался лбом крепче, переставая понимать, что делаю, просто чувствуя себя совершенно счастливым. «Пойдём», – согласился, зная, что обратно – это снова по колено в росе, касаясь тебя плечом.
Вы уехали после полудня, и я смотрел вслед полноприводному монстру со странным смешанным чувством облегчения и обиды. И изо всех сил старался думать о тебе по-родственному.
А потом наступила осень и конец сентября, а с ним – день рожденья сестрички, который мы не могли пропустить, потому что не могли. Я погрузил в свой Юкон любимую жёнушку и трёхлетнего сына, гостинцы, подарки и втопил по М-10, со странным нетерпением ожидая встречи на твоей территории. Потому что впервые моя свояченица собиралась праздновать в загородном доме мужа, как она пафосно написала в приглашении, приложив карту проезда, подробную и очень чёткую. Заблудиться по этой карте было невозможно, ибо её явно составлял бывалый турист, мы не заблудились, свернули с Ярославки вовремя, нашли нужный просёлок правильно, и в расчётное время я сигналил у ворот высокого деревянного забора, за которым дом даже не угадывался среди могучих сосен и ёлок, берёз и рябинника, усыпанного кистями коралловых ягод.
Ты распахнул широкие створы и махнул рукой, мол, заруливай, и я въехал на участок, где навстречу уже бежали родные и друзья. Жена выскочила из кабины, выщелкнула из детского кресла сынишку, и они вприпрыжку помчались обниматься. А я заглушил двигатель и тоже вышел – вышел к тебе. Ты протянул руку: «Серёга, здоров!» Я сжал горячую ладонь: «Кирилл…» Какой-то миг ты колебался, но потом сделал ещё полшага и обнял. И мне стало легко и весело. И я крепко обнял тебя в ответ.
Оказалось, что в хорошо знакомый коллектив сестричкиных друзей добавились несколько новых лиц – из твоих. Я почему-то испытывал к ним лёгкую настороженность, а потом понял, – это оттого, что они знали тебя дольше и лучше, и будто имели на тебя некие права, пусть даже воображаемые. Долго, почти до самого вечера, я приспосабливался, пока не встретил твой взгляд… Ты ни на кого не смотрел так, я же видел. И тогда мне снова стало легко.
То, что сестричка назвала «загородным домом», было старой, довоенных времён дачей, слегка модернизированной и огромной. Два этажа, три веранды, открытая терраса, печка, камин, два погреба – ты показывал мне дом, хвастаясь, что вот это придумал, а вот это сам построил, а вот здесь вот это изобрёл… А потом водил по участку, гектару леса и полянок, с маленьким огородом, большим малинником, потрясающей площадкой для барбекю, двумя беседками и просторной баней, которой ты особенно гордился. Баня уже топилась – русская парная, в предбаннике стоял дивный дух от запасённых веников, а под навесом за плетёной ширмой наличествовала здоровенная кадка наподобие японских купелей-фурако, полная хрустально-прозрачной колодезной воды. «Любишь парную?» – хитро прищурился ты. «Редко доводилось, больше к сауне привык», – ответил я. «Так я тебя научу», – лукаво улыбнулся ты и вдруг опустил ресницы. И я споткнулся о порог и стукнулся лбом о притолоку, заработав основательную шишку…
В беседке поменьше было всё для детей, и все наши девушки по очереди ходили блюсти небольшой коллектив разновозрастных дошколят, а основное действо вершилось в большой беседке, к которой примыкал очаг для барбекю и шашлыков. И было так весело и хорошо, что я порой ловил себя на том, что это не со мной, наверное, происходит… Но ты, будто чувствовал, окликал меня, что-то спрашивал, и возвращал – в удивительную реальность. Ты заставил меня петь с тобой, чего я не делал очень давно, заставил вспомнить и рассказать про свои студенческие годы в Бонче, в Питере, где я познакомился с будущей женой, немного поразвлечь компанию историями из жизнедеятельности моей логистической фирмы… Потом я рубил чурбачки для мангала, и ты обратил внимание своих друзей-спортсменов, как ловко я это делаю, а я просто у бабушки в деревне научился, ещё в детстве… Я чувствовал себя неожиданно молодым и сильным, успешным, красивым и крутым, потому что словно вновь смотрел твоими глазами. И когда до меня дошло, что это ты любуешься мной и заставляешь восторгаться друзей, мне стало восхитительно страшно, как бывало перед прыжком с тарзанки… Наверное, тогда я и согласился сам с собой… Наверное, тогда…
«Ты каким-то спортом занимаешься, Серёга? – спросил один из твоих мужиков. – Смотрю, на офисный планктон ты никак не похож». «Хоккей и самбо, – пожал я плечами, – нерегулярно, правда, семья, работа, сам понимаешь». «А Кирилла положишь? Он у нас самый разбалованный, давно на маршруты не выходил, и вообще разленился!» – засмеялся другой. Я растерялся, но ты снова пришёл мне на помощь: «Хватит подначивать! Конечно, положит! Он моложе, здоровей и азартней!» «Что, заранее сдался? – не отставал тот. – Женился и успокоился?» «Ты как, Серёж? – усмехнулся ты. – Давай на руках просто, а то не отвяжутся!» Я только плечами пожал: твой дом, твои правила.
Мы уселись на лавку, примерились локтями к опоре. «Э-э! – зашумел задира. – Чур раздеться до пояса, как положено!» Девушки восторженно завизжали, и мы скинули толстовки и майки, и я впервые увидел твоё тело… И, вновь перехватив твой взгляд, понял, что и ты – впервые… и снова обжёгся азартным ужасом неизвестного.
Вновь утвердив локти и сцепив в захвате ладони, мы с улыбкой смотрели друг другу в лицо. Ощутив серьёзное сопротивление, я вовсе не был удивлён, хотя был массивнее тебя и ростом выше. Ничего лишнего не было в твоём теле, только напряжённо подрагивали точёные проработанные мускулы, облитые смугловатой гладкой кожей, вскоре заблестевшей от испарины. Я быстро понял, что ты не борешься в полную силу, и тоже не стал упираться, любуясь линиями плеч, ключицами, красивым бицепсом, широкими пластинами мышц груди, маленькими сосками, почти незаметными на загорелом теле, легко намеченным «гребешком» на рёбрах и плоским, явно очень твёрдым прессом… Чувствуя, как начинают гореть щёки, и совсем не от рестлинга, я могучим усилием воли остановил взгляд на уровне пупка и вновь поднял его к твоему лицу. Ты смотрел на мои губы… Рука у меня дрогнула, я разжал ладонь и вслух сказал «сдаюсь», и лишь через пару секунд до меня дошло, что мы произнесли это в один голос, и ты тоже разжал хват. «Ну вот, – разочарованно пробурчал провокатор, – как сговорились…» «Ну, когда бы мы успели! – смеясь, поднялся ты со скамейки. – Просто я понял, что не справлюсь!» «Ну, а я понял, что я», – тоже весело добавил я, принимая из твоих рук полотенце и вытирая взмокшую некстати шею. Мы оделись, и вечер покатился своим чередом.
А потом была баня. И ты действительно открыл для меня секрет и прелесть парной: с правильным паром, с правильной температурой, с мастерским владением вениками. Наши дамы не выдержали долго, уползли, распаренные, отпиваться чаями и квасами, а мужики упорно и азартно поддавали и хлестались, хлестались и поддавали, периодически с гиканьем окунаясь в холод купели. Я, уже разморённый почти до полной прострации, лежал, распластавшись на полке, когда ты сказал что-то про финальный аккорд, и плеснул из небольшой шайки на каменку очередной отвар. Это оказалась мята и ещё что-то, от чего баню заволокло густым непроглядным паром, но зато от свежего аромата мгновенно прояснилось в голове. И тогда я ощутил твою ладонь, показавшуюся прохладной, на своей спине. Ты провёл вдоль позвоночника сверху вниз, на секунду задержался на пояснице, потом скользнул через ягодицы на бедро и, чуть сильнее нажимая, погладил ногу до ступни… И я почти улетел – душой и телом, вместе с рассеивающимся паром…
Отпившись вслед за прекрасными своими половинами чаем с малиновым пирогом и роскошным набором разных варений, вся компания разбрелась по отведённым светёлкам. Было хорошо заполночь, утром всем за руль… Я устроился рядом с женой на широкой удобной кровати и искренне обрадовался, когда она игриво потянулась ко мне, возбуждённая весело проведённым днём. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить сынишку, спящего на небольшом диване за ширмой, я развернул её к себе спиной, прижал… Я был очень напорист и нежен одновременно, потому что был благодарен… Любая мысль о тебе возбуждала на раз, а не думать о тебе я уже был не способен. Удобно быть женатым, помнится, цинично мелькнуло в голове…
Мы, конечно, общались. По телефону, у родственников, в сети… Но я не считал это встречами. Это были перекрёстки – мелькнули, перекинулись парой слов, согрели взглядами. И только. После каждого такого контакта я сутки в себя приходил. Я не хотел думать, что со мной происходит. Не хотел, чтобы этого со мной не происходило. Впрочем, я не знал, чего я хотел от тебя… Я знал только, что ты нужен мне. Нужен. Ты. Мне…
Когда живёшь, до всего доживаешь… Наступил июнь, и бабушкина изба снова звенела голосами и музыкой, и ещё почти никто из друзей не приехал, когда я издалека услышал рокот мощного двигателя. Ты… наконец-то, ты…
У свояченицы моей, что называется, пузо лезло на нос. «Да дней десять осталось, – смеялась она, – где-то прямо на мой день рожденья Кирюша подарок этот и сделал!» И ты сверкнул на меня таким взглядом, что меня в испарину кинуло. Удобно быть женатым, точно… И всё было, как всегда: гости, подарки, яства и пития… костёр, гитара, анекдоты, смех, байки…
«Пройдёмся?» – предложил ты, когда совместно с моей женой устроил в спальне свою, утомившуюся и сонную. Я кивнул, и мы вновь шли вдоль Волги, только теперь я повёл тебя в другую сторону, там лес подступал почти к самой воде, пахло влажной землёй, травой и рекой. «Купальские ночи, – сказал я, приподнимая над тропой низкую еловую ветку, – пойдём, посмотрим, вдруг папоротник зацвёл?» «На обратном пути», – согласился ты и крепко взял меня за руку. Просто за руку… Как-то по-детски доверчиво. И это было так правильно… Мы так и шли дальше, рука в руке, молчали, слушали ночь. Я знал эту тропу, по ней можно было идти долго… Вдруг ты сказал: «Совсем нет росы. Дождь будет. Интересно, скоро?» И будто в ответ невдалеке рыкнуло мягким тяжёлым раскатом.
Даже если бы мы неслись назад сломя голову, не успели бы, потому что яростная июньская гроза налетела мгновенно, и так же мгновенно мы промокли до нитки под сплошным потоком неожиданно тёплого ливня. Не выпуская руки друг друга в сгустившейся темноте, мы кое-как укрылись под мощным раскидистым дубом, где почти не капало, ты прислонился спиной к стволу и вздохнул: «Вот это да». Внезапная вспышка молнии впечатала мне в мозг, в кровь, в память до смертного часа твоё лицо – мокрые щёки, мокрые стрелы ресниц, с растрёпанных волос срываются капли воды, сверкают глаза, губы приоткрыты в улыбке, такой улыбке… И всё остальное для меня исчезло. Я прижал тебя к дереву ещё крепче и стал целовать раньше, чем понял, что делаю. А когда над головами оглушительно разорвалось исполинское полотно небес, мы уже оба стояли на коленях в ворохе прошлогодней палой листвы, и я держал в ладонях твоё лицо, впиваясь ртом в губы, и ты отвечал мне губами и языком, а руки нетерпеливо дёргали на моих штанах ремень и путались в мокрой рубахе…
Грозу унесло быстро, и мы возвращались под совершенно ясным небом, на которое вышла повернувшая на ущерб луна. С нас обоих только что не капало, поэтому никто не удивился, что нас слегка трясёт, нас повели вытирать и сушить, переодевать и отпаивать горячим чаем. Не знаю, как тебя, а меня трясло вовсе не от холода… Ладони ещё ощущали твоё тепло и упругую плоть, губы помнили вкус твоего рта и кожи, на теле горели касания твоих рук, твои поцелуи, твоё дыхание, всё существо моё изнемогало от пережитого. Никогда я не испытывал такой страсти и такого наслаждения. Никогда никого так не желал…
Лето неслось галопом и одновременно еле ползло. Мы узнали, что у вас родилась дочка, съездили с кучей подарков на смотрины, я чуть не прослезился, увидев тебя – растерянного и счастливого, ещё не до конца понимающего. Я не решился ни на что, кроме рукопожатия, видя, что ты вообще не о том думаешь, а потом мы с женой и сыном уехали на море, на целый месяц. И всё бы хорошо, если бы не сны. Мне снова и снова снилась та гроза, в подробностях, в звуках, запахах и ощущениях. Мне было плохо. Я не знал, что буду делать, если для тебя это ничего не значило, если ты больше не посмотришь на меня – так, не коснёшься, не поцелуешь… Если больше никогда ничего не позволишь… Я ждал осени. Ждал встречи, как приговора.
В день рожденья молодой мамочки мы приехали на уже знакомую дачу и обнаружили, что в связи с наличием трёхмесячной крохи гостей будет изрядно меньше. Но на веселье и застолье это никак не отразилось: просто были самые близкие друзья, и совсем не было твоих «спортсменов», чему я был несказанно рад. А ещё я сразу, от ворот, увидел твои глаза, и железный кулак сомнения внутри немедленно разжался, потому что ты смотрел хищно и горячо, нетерпеливо и жадно, я даже испугался на миг, что это заметно не только мне… Но всё было так хорошо и душевно, что я наконец расслабился, просто любуясь осенним прозрачным днём, весь в каком-то наивном ожидании чуда. Ты нашаманил огромный казан бесподобного плова, а свояченица, оказывается, освоила производство домашних вин и наливок, которые мы потихоньку дегустировали и говорили обо всём на свете… Я был беспричинно и безусловно счастлив.
В баню, кроме нас, никто из мужиков вообще не пошёл. А когда нас покинули подружки, что попариться всё-таки любили, ты сказал, что хватит баловства, надо нормального пару поддать уже. И в том ароматном, горячем и одновременно свежем тумане ты впервые сам меня поцеловал…
Дальше я плохо помню… Помню, как ты целовал меня, оцепеневшего, целовал губы и скулы, шею и плечи, как постепенно спускался ниже, и на разгорячённой коже твои поцелуи были блаженно прохладны и остры, как сладкие уколы. Я отчего-то не мог шевельнуться, только вздрагивал, не имея сил ни возразить, ни согласиться. Будто не было той грозы, не было снов, не было потаённой мечты и желания… Твои руки трогали меня, губы целовали, язык скользил короткими дразнящими штрихами, а я лежал, задыхаясь, пригвождённый к полку запоздалым страхом и рвущим нутро противоречием. Ты, словно чувствуя моё напряжение и зажим, ничего не форсировал, ласкал и ласкал, и в мутном от пара воздухе я смог вдруг разглядеть твоё восхищённо-влюблённое лицо… Господи! Во мне всё рассыпалось! Никогда ни один человек на меня не смотрел – так! И я сошёл с ума от пронзительной нежности и благодарности, переполнившись чувством к тебе – осознанным наконец… Я застонал и выгнулся на струганых горячих досках, и тогда ты накрыл ртом мой изнемогающий стояк. Это был, наверное, мой последний испуг: такой, родом из мужского брутального мира, в котором я всю жизнь прожил. Через несколько ударов сердца и движений твоего языка от него и воспоминания не осталось, и я, задыхаясь и дрожа, абсолютно растворился в новом переживании. Мужской рот – это совсем иначе, просто потому, что ты отлично понимал, что делаешь, какую реакцию ждёшь… Потому что ты по-настоящему хотел это делать со мной…
Безошибочно поняв, что я уже на грани, ты взял мой член рукой и впился в меня взглядом. Никакое самое горячее порно не возбуждало меня так, как это безумное страстное выражение на твоём лице. Мне хватило нескольких секунд… Потом ты пресёк мою неумелую попытку сделать тебе то же самое, прошептав: «Успеешь ещё»… Взяв мою руку, ты положил её на свой пах, а дальше включились инстинкты. И когда ты, глухо застонав, кончил в мою ладонь, я испытал грандиозное удовлетворение от того, что ты был – мой…
Когда настал срок ехать на юбилей твоего тестя, ты позвонил мне и сказал: «Если ты приедешь, я сойду с ума». Я не поехал. Сочинил сотню причин, принёс тысячу извинений… Я тебя понимал. Перед Новым годом ты позвонил сказать, что твоя очередь, и не приехал на семейное традиционное торжество. Восьмое марта пропустил я, день рождения бабушки ты… На День Победы мы, стиснув зубы, приехали оба… Я почти ничего не помню, потому что думал только о том, чтобы не смотреть на тебя неотрывно, чтобы не подойти, не коснуться… Это было слишком. К моему облегчению, вы уехали быстро, у вас дочурка осталась с твоими родителями, вы спешили… Я перевёл дух и снова затосковал…
И когда в белую ночь на Ивана Купалу мы с тобой вновь, уже по традиции, вышли с моего двора, я спросил: «Налево или направо?» Ты выбрал направо, в лес, и, едва за нами сомкнулись стволы, отгораживая от возможных досужих глаз, ты снова взял меня за руку: «А пойдём к тому дубу, а, Серёж?» И я, счастливый от того, что ты здесь, со мной, вместо ответа схватил тебя в охапку, стиснул, желая только одного – остановить время… К дубу мы вышли быстро, я знал этот лес наощупь и зажмурившись, как собственную ладонь, и тут уже ты сгрёб меня в объятия. Я ещё не знал тогда, на что ты способен, если соблазняешь, если хочешь… Я открывал в себе новые точки страсти, новые желания и фантазии, я открывал в себе – себя, настоящего, живого… Ты будто всему учил меня заново: целоваться, ласкать, трогать… Слышать. Чувствовать. Дышать… А потом в какой-то миг ты сунул мне в ладонь шуршащий квадратик и, решительно стянув с бёдер свои камуфляжные штаны, повернулся ко мне спиной и опёрся руками о ствол. «Давай, – хрипло бросил ты через плечо, – я подготовился».
Сказать, что я сошёл от этих слов с ума – это ничего не сказать… Наши рубахи давно лежали где-то в траве, и я видел в лесном сумраке твоё тело, которое ты отдавал мне – нетерпеливо прогибаясь в пояснице, неловким движением колен окончательно скидывая к щиколоткам штаны, удобнее растопыривая пальцы на шершавой дубовой коре. «Кир…» – почти простонал я, теряясь в бешеном желании и полном ступоре. «Давай, – повторил ты настойчиво, – я правда готов, не бойся. Я хочу…»
Я входил в тебя медленно. Было горячо, тесно и немного больно, ты чуть постанывал, уткнувшись лбом в собственные руки, и я тогда, помнится, подумал, что ты готовился… планировал… хотел… Ты хотел – меня, со мной, подо мной… а готовиться – это как? Воображение взыграло такими картинами, что окончательно отключился рассудок, и я впился пальцами в твоё тело, до синяков, как потом выяснилось… А ты рванулся мне навстречу, изогнувшись ещё резче, напрягшись каждым мускулом своего великолепного тела, блестящего в свете взошедшей луны от выступившей испарины. «Блядь, – услышал я твой выдох, – да, ещё, не бойся!» И я больше не боялся…
Отдышавшись от оргазма, я развернул тебя лицом, поцеловал, весь дрожа и трепеща, и опустился на колени в знакомую мягкую лесную землю. Почему-то я был уверен, что у меня всё получится, и всё получилось. Ты едва успел оторвать меня от своего паха и с уже знакомым глухим стоном забрызгал свой живот и мои руки, и рухнул на колени рядом, повиснув у меня на плечах. «Твой», – прошептал ты мне в распухшие саднящие губы, и я только тогда понял, что искусал их почти в кровь, и ты прильнул к ним своими – горячими и влажными, зализывая и лаская… А потом ты стянул с меня презик, осторожно завязал узелком и закопал под корнем дуба, прикрыв ямку горстью палой листвы. «Плохая примета семя разбрасывать, – пояснил ты на моё недоумение, – к бесплодию». «Ты веришь в приметы?» – удивился я. «В такие – да. – Ты подобрал наши рубашки и протянул мне руку. – Пойдём искупаемся?»
Лето пролетело в попытках разобраться. Нет, не в себе: я не сомневался в том, что сделал, и сделал бы всё это снова и снова. Я не хотел никак называть то, что испытывал к тебе, потому что мне было достаточно того, что ты у меня был, что я помнил твой запах и вкус, и дрожь твоих мускулов под моими ладонями, и жар тела, и нежность губ… Это было так сильно и так невероятно хорошо, что, при всей моей жажде и нетерпении, я был почти рад, что ты далеко. Близость с тобой… Обладание… Растворение… Господи, от одной мысли о тебе, от любой вспышки памяти меня вело и колотило! И я пытался разобраться, как я хочу с тобой быть… Что предложу тебе, что приму? На что ты пойдёшь, если я попрошу? На что пойду я? К осени я всё решил и приехал в твой дом, словно на свою вторую свадьбу…
Терпение моё почти иссякло, когда все, наконец, практически угомонились, и я, подойдя к тебе, сидевшему в беседке, отобрал недокуренную сигарету и сказал: «В гараж зайдём». Ты молча вошёл в небольшую дверцу, я шагнул следом и тут же закрыл за собой щеколду. Я не успел отнять руку от холодного металла задвижки, а мы уже целовались, жадно и яростно, и я чувствовал, что ты истосковался не меньше… С трудом оторвавшись от тебя, я отступил вглубь гаража и начал раздеваться. Я делал это медленно, но не потому, что хотел тебя подразнить, просто пальцы дрожали и не слушались, а ты смотрел на меня, прикусив собственный кулак, и от одного этого мне хотелось таких вещей, что становилось страшно и жарко… Оставшись совершенно голым под твоим испепеляющим взглядом, я облизнул мгновенно пересохшие губы: «Моя очередь». Я увидел, как ты потерял дыхание, и, повернувшись к тебе спиной, лег грудью на тёмно-серый лак капота твоего внедорожника…
«Серёга! – ахнул ты, и горячие, до слёз нежные руки коснулись меня, и я почувствовал, что слёзы действительно выступили, так это было долгожданно. – И сколько ты уже с ней?!» В перепуганном и потрясённом голосе твоём была такая любовь… Эти два часа, за которые я чуть не сошёл с ума, показались мне совсем небольшой ценой за возможность её услышать… Ты в шоке распахнул заднюю дверцу, заставил меня разогнуться, твердя, что так будет легче, велел раздвинуть ноги, упереться в кожаное сиденье… Я выполнял твои команды, в совершенной эйфории от зашкаливающего желания и абсолютной принадлежности тебе. Ты вынимал из меня пробку, шепча нежности и матерясь, а я умирал от блаженного стыда и счастья, улыбаясь сквозь текущие слёзы, которые не мог стереть, потому что тело не слушалось, делая только то, что велел ты. Я видел через мокрые ресницы, как на твоём лице шок сменяется страстью, как ты торопливо срываешь одежду, давая и мне возможность любоваться тобой – бешено возбуждённым и неописуемо желанным. Ты уложил меня спиной на задний широкий диван, поднял на плечи мои ноги… и я зажмурился, не в силах встретить тот ураган эмоций, который ты обрушил на меня. На какой-то миг я пожалел, что не будет боли, и тут же стало больно, и от этого так хорошо, что я потерял реальность. Был только ты, ты меня брал, а я отдавался, понимая, наконец, что заставляло тебя там, под дубом, извиваться подо мной всем телом и в голос стонать. Я тоже извивался и бился, стонал и рычал… Я, наконец, постигал страсть. Настоящую. Безусловную. Одну на двоих…
Вот уже больше десяти лет нам удаётся хранить нашу тайну… Наверное, потому что мы видимся только два раза в году, а семейные застолья, когда собирается вся родня, не в счёт, ведь там всё иначе. Мы никогда не пытались встретиться где-то ещё, поторопить жизнь, ускориться. Думаю, это правильно, слишком уж сильно то, что мы переживаем, наконец оставшись наедине. Мы обязательно оступились бы где-нибудь, спалились на раз… Но эти две ночи в году – они наши. Напролёт, насквозь, до последней секунды, до самой крошечной звезды в небесах, до самой тихой трели цикады… Чтобы потом жить этими ночами всю долгую зиму, и всё беспечное лето, мечтать и предвкушать… и ждать, ждать… и дождаться… Больше десяти лет…
Я стал больше ценить свой семейный очаг, больше внимания отдавать жене, чувствуя лёгкую вину перед ней. Не за измену, нет, – за то, что моя к ней любовь такая земная, простая и понятная, что не с ней я испытал полёт и ураган, что не в её объятиях кричал, не её чувствовал всем существом, каждой клеточкой… Я любил и люблю её – мать моих детей, потому что у нас ещё дочка родилась, родного и надёжного, близкого и весёлого человека, мою жену, мою женщину. Но…
Но я стою сейчас, облокотившись на невысокий палисад моего двора, вслушиваюсь в гомон друзей и детей возле дома, в запоздалую соловьиную песню где-то в заречной рощице, вдыхаю аромат травы, которую сам скосил по росе с утра, и жду, когда из-за поворота просёлка вырулит красавец Амарок, и ты высадишь из кабины своих девчонок, и подойдёшь, и обнимешь, и у меня снова перехватит дыхание…
– Серёга! Наконец-то доехали! Куда столько народу валит по трассе, я реально устал от такого количества дураков на дороге!
– Ну, встреча двух бед! И ты в неё угодил!
– В смысле?
– Ну, как же: дураки и дороги…
– А, чёрт, точно! … Господи, как я рад тебя снова видеть, брат…
– Я тебя тоже, Кир, но есть вещь, которой я рад гораздо больше…
– И что это?
– То, что мы не братья, Кирилл… Мы – не братья…
читать дальше13. A.Raff написала о своих мальчишках,которых я ооочень люблю)) основной текст и много всего у Ани bergamotka.diary.ru/
читать дальшеподтолкнула картинка
*******
По хронологии - примерно через месяц-полтора после драббла "Есть контакт" (начало-середина декабря 1999 г). первая фраза (которая курсивом) взята из текста "Один из дней", где персы вспоминают, с чего все и началось и как валялись под шторой... Этот текстик - "дни и ночи Шведа" - последствия того валяния))) До пока все - в голове, реального "первого раза" еще не было. Я все к нему подбираюсь, потихоньку, ответственность же)))
*****************
...Мишка попросил помочь, мол, в карнизе заело, он будет отцеплять, а Сашка пусть снизу дернет. Дернул. Вместе с карнизом, тряпкой и Вороном. Тот рухнул, заехав Шведу в челюсть. Свалились оба. Один на другого и фейсы были – впритык, шальные блестящие Мишкины глаза так близко, что ресницами задевали. А сверху - пыльная плотная штора. Сашка пытался потереть подбородок, но Ворон прижал коленом его ладонь к полу и сам, сам тронул. Языком. Лизнул под нижней губой. Как Швед тогда не сорвался, - на виду у всех, до сих пор непонятно. Скрутило кишки, мышцы, зубы чуть не раскрошил, и рычать хотелось как зверюга над добычей: не дать уйти, взять, взять. Все длилось минуту, а, казалось, часы прошли. Кто-то сдернул с них штору, помог подняться.
Мишка, отряхивая джинсы, смотрел на Шведа, сука, не просто смотрел, осматривал: медленно, снизу вверх, от кроссовок до башки.
Он сбежал. Домой. Типа спрятался. Только от себя некуда было драпать. И от Ворона.
Так все и началось. Мать позвонила, сказала, что уезжает с малой в деревню, месяца два не будет. Швед порадовался... Напрасно. Хоть какое-то отвлечение от...
Потому что приходила ночь. После дня учебы, после взглядов Ворона... вроде бы мимо, в сторону, а на самом деле - следящего. Искоса из-под челки, прищурено сквозь пальцы, по касательной - ветром, точеным выстрелом. Взглядом спрашивающим, - и Сашка моментально срывался в сортир, возбуждение снять: перебивая препода, оставляя поднос с едой, швыряя мяч. Требовательным, от которого Швед начинал чувствовать себя солдатом первой мировой в эпицентре газовой атаки. Грустным: приходилось зажмуриваться до красных точек. Наглым, веселым: в этот момент мечтал Мишку задушить, чтоб не подбивал.
Спасения от Ворона не было нигде. Нигде. А тот молчал. После валяния под шторой - не приближался, держал дистанцию, но уж лучше б подошел, словами оно легче, проще.
Все в его внешности стало броским, выпуклым, Швед сканировал любую мелочь, отмечал незамеченное ранее. Как Ворон грызет колпачок ручки и кончик языка мелькает быстро-быстро, щеки втягиваются, подчеркивая скулы. Как смеется, закидывая голову и сужая глаза. Какие ресницы. Что нижняя губа сегодня обветрена. И тут же резко, поддых злостью: "Почему обветрена? Он... Он что? С кем-то? Сволочь...» Хотелось проорать вслух, впечатать на виду у всех лопатками в бледно-голубую стену в коридоре, плевать, пошли к чертям собачьим, потом разберется, сейчас главное узнать - почему? Раздвинуть коленом Мишке ноги, прижаться.
А потом... Потом Швед начинал пылать, стирать пот с висков: от картинки становилось жарко-стыдно, перечно и сладко. Но подобное запретно, он не гомик, хоть и встает как у гомика, голову терять - ни в коем случае, слабеющие ноги – табу, бзик на обветренную губу Ворона – стоп. Сунул-вынул – можно, без эмоций. Вроде лекарство. Без конкретики. Но как же печет ливер от этого… этого, как больно распирает от одного голоса, дышится почти месяц – неритмичным пунктиром, и голос препода на периферии, и лица остальных - размытым фоном. Одно под лупой - физиономия Ворона, прижатого к бледно-голубой стане. С обветренной нижней губой. Когда Мишка писал на доске, Швед пристально смотрел на его запястье, выглядывающее из-под задранного рукава черной водолазки, гадая, какое оно: теплое или холодное, шершавое или... или... От этого «или» третий справа писсуар видел Сашкин хуй-флагшток едва не каждый час.
Подойти поговорить? Что сказать? "Я не гомик, хоть и встает на парней. Да, вроде принял такого как есть, но все равно попробую измениться. Туда, куда мечтаю, голубым нельзя. А я, Ворон, ради десантуры, если потребуется, с девчонками через силу начну. Не провоцируй. Я не железный. Сорвусь и вломлю. Понимаешь? Могу. Но не буду. Наверное. Не провоцируй. И губы так не облизывай. По горлу себя на гладь. Не сглатывай. И вообще, не мелькай, а? Не провоцируй, сказал же. Нельзя, понимаешь? Не гомик, хоть и откусываешь ты от меня, Ворон, плоскогубцами по кусочку. Не пытай. Не провоцируй. Не железный. Не дыши так. Не смотри. Не потягивайся. Не крути головой. Не тряси хайером. Не выпячивай жопу. Не носи черное. Ничего не делай."
Но ведь не скажет. Потому что Михаил, мать его за все места, Воронов, отзеркалился на шведовской подкорке. И подстрекает. Ежедневно. Какие девчонки? Не встанет... Не встанет же. Если только представить, что пялишь не ее, а его. Удавить? Поздно. Уже отзеркалился.
Сашка не помнил, как проходили занятия, как бежал домой: измочаленный, усталый. Сбрасывал одежду, лез в ванную, упирался лбом в стену.
В потом наступала ночь.
Мишка во сне изводил мечущегося по простыне Шведа белеющей между поясом брюк и черной водолазкой полоской кожи. Подкрадывался: полностью одетый - к голому Сашке. Присаживался на край дивана, уверенно клал растопыренную ладонь между его бедер, постукивал пальцами, цеплял мизинцем член, а потом, резко сдвинув руку, заграбастывал хуй в кулак: тер, гладил, имитировал игру на фортепиано. В этот момент спящий Швед кончал первый раз. Просыпался, матерился, кубарем скатывался с дивана, дергал себя за волосы, засовывал башку под кран с холодной водой, менял трусы, бил по щекам. Шептал речитативом: "Иди к черту, иди к черту, задолбал, не хочу, не хочу...", но все слова, кроме последнего, пропадали, в извилинах, в крови осталось лишь короткое, бритвеннолезвенное «хочу, хочу», без «не». Емкое, выдыхаемое одним слогом, забирающее наркотически, оно вязало Шведа намертво и куклой швыряло обратно в постель. «Хочу» заставляло зажмуриваться и перестать сопротивляться: сну, Ворону.
Проваливался.
Мишка появлялся. Шлепал босыми ступнями по паркету. Видно было, как двигались его ребра под расстегнутой до конца рубашкой. Как прыгал вверх-вниз кадык, а глаза... глаза горели таким алчным желанием, что Швед во сне не выдерживал,бросался на Ворона, валил на пол, оседлывая бедра и стягивая, стягивая с него тесные джинсы. Кажется, даже рычал. Хотелось увидеть Мишку полностью раздетым, приподняться и смотреть, долго, везде, всюду, - и чтобы свет приглушенный, предметы смазанные, а Ворон – четко. Поднять ему вверх руки, погладить от подмышек до колен, развести ноги, согнуть – и снова смотреть. Лечь сверху, скулы его блядские вылизать. Мокро. С причмокиванием. Во сне Сашка дорывался-таки до Вороновой физиономии, - тот извивался, выгибался, зрачки во всю радужку блестящие, говорящие: «Швед, бери, бери, - даю. Не ебешь, так целуй. Или говнюк трусливый?»
Швед хотел целовать, хотел, но... прав Мишка, - ссал. Лизал щеки, лоб, ерошил волосы, стискивал до хруста. Но не рот в рот. Въелось убеждение: пока не лижешься - не пидор. Начнешь сосаться - гомик навсегда, печать, штамп, вердикт, возврата нет. Но можно миллион раз приказывать себе "нет", можно прятаться, беситься, - только бессмысленно. Твердить «не буду», только вот «не», как в «не хочу» - теряется, остается «буду» - «хочу». Бешеным пульсом в висках, спазмами в желудке, тянущей мукой между ног: все вопит «да-да-да, Ворон, сейчас я, не мечись». И с размаху трепать ему губы, чтоб зубы о зубы лязгнули, толкать языком до глотки, с нажимом по деснам. Сон, сон… Мишка там вырывался и переворачивал Шведа на спину, ложился сверху, прищуривался, улыбался и медленно, по миллиметру, на контрасте - опускался к Сашкиному лицу. Дул, нюхал. И только потом целомудренно целовал. Швед кончал второй раз за ночь. Уже не кубарем - сползал с дивана. Не бежал - полз на кухню. Не засовывал голову под кран - вставал под ледяной душ. Шептал бредово в белую плиточную стену на манер детского стихотворения: «Ночью темень, ночью тишь. Ворон, Ворон, как ты спишь? Ворон, Ворон, где ты спишь? Ворон, Ворон, с кем ты спишь?» Последняя вопросительная фраза делала холодную воду – кипятком, в ушах начинало звенеть.
Возвращался в комнату, смотрел на будильник, - два часа до подъема. Натягивал спортивные штаны, кроссовки, несся в парк: пять кругов, десять, двадцать, до тех пор, пока не валился на скамейку, впадая то ли в сон, то ли в отходняк. И чудилось: будто тут, сейчас Ворон прижимался лицом к его паху, сидя на корточках между раскинутых ног Шведа. И сил больше нет... ну нет сил - даже остатка.
Либо взять - либо свихнуться.
В начале девятого перехватил Ворона у его подъезда. Вышел сбоку. Взгляд в сторону. Тело каменное. Продавил еле слышно:
- Пойдем. Все. Прогул.
Мишка оглядел, подмигнул:
- Фууу. Созрел наконец-то.
- Иди на хуй.
Ворон захохотал, погладил Сашку по груди.
- Так сразу? А жребий очередности? А поцеловать? А...
Швед с низким горловым «ыыыыы», схватил Мишку словно добычу, затащил за угол и со всей дури кинул спиной на стену дома. Не светло-голубой колер - коричная кладка, но какая к дьяволу разница. И окна, окна кругом. Пусть. Фигня. Полная. Не главное сейчас. Не остановит. Навалился медведем и как с тарзанки сиганул: рот в рот, да так, что зубы лязгнули. Языком до самой глотки, по деснам, нижняя губа - не обветрена: мягкая, влажная, дрожит. Верхняя закровила, прокусил Сашка Ворону кожу, прокусил.
Мир вокруг плыл и рушился одновременно, а в душе было светло, чисто, ясно. Паззлы сложились картиной "мы-да". Будь что будет. Потом. Сейчас - вот. Мишка говорил коротко, когда отрывались друг от друга воздуха глотнуть:
- Тихо... зверюга... тихо, дышать дай. Ты мне... охххх, Швед, хочу. Ты мне... вот... снился. Снишься. Вчера, две недели, месяц. Думал, рехнусь. Свалился мне... на головную боль. Классно это... Чума. Тормоз. Но на тебя давить нельзя... сам должен был решить... сам... решил? Сегодня снился... было, как сейчас... как я... и смотрел ты, потом - все, все. Ты... Я...
Швед мотал головой и сжимал крепче, крепче, чтобы никуда... никуда.
- Пойдем...
14. VikTalis
читать дальшеистория не на картинку,а на стихотворение,которое когда-то было у меня в Предрассветном)) а так,же является продолжением вот этой
ficbook.net/readfic/2370604
я его слушать спокойно не могу))) строго не судите)))
Cкачать Мо вишня бесплатно на pleer.com
Кто-то любит сладости, кому-то подавай солёное или острое, кто-то жить не может без мяса. Мой Вадя обожает ягоды. Свежие, в вареньях или компотах, с сахаром или сливками, с холодным мороженым или горячим чаем, в пирогах, в салатах, в любых видах и консистенциях. Разные ягоды, начиная с самой большой.
Помню, я как-то пришёл домой раньше обычного. Не позвонил, не предупредил. Тем не менее, был удивлён, что он меня не встретил. Прошёл на кухню, а там…
Сидит моё сокровище в наушниках на высоком стуле за барной стойкой и уплетает арбуз. Срезав только «крышку», выгребает ложкой сладкую мякоть из середины. Арбуз огромный, красный, сочный. Куски норовят соскользнуть с ложки. Вадя помогает себе руками, смешно стряхивает семечки, потом жуёт, жмурится от удовольствия, покачивает в такт музыке головой, болтает ногами. Мордаха светится, сок стекает по подбородку, губы, как кусочки арбуза, яркие, блестящие… манящие.
Возбуждение ворвалось, как порыв ветра. Закружилось, скользя по коже, проникая глубже, и дальше-дальше по нервам. Воздуха много, а не вдохнуть.
Он, наконец, заметил меня, встрепенулся, уронил ложку, заблудился в проводках, сдёргивая наушники, слез-таки со стула, кинулся мне в ноги и даже успел что-то сказать. Но я уже ничего не слышал, схватил в охапку и едва успел дотащить до спальни, вылизывая, жадно целуя сладкие губы, упиваясь, наслаждаясь дрожью ответного возбуждения.
А сейчас время вишни. У Стаса три роскошных дерева, одно из которых рядом с домом. Высунувшись из окна на втором этаже и притянув к себе ветку, Вадя собирает ягоды в миску, а часть, конечно же, сразу в рот.
Макс, как обычно, бодр и деятелен. Что уж говорить про то самое «поговорить». Кажется, он умудряется общаться с нами троими одновременно. Громко с Вадей, задрав голову, хохоча и щурясь от солнца. Смущённо со мной, от волнения тараторя ещё больше и ещё быстрее: он всё ещё немного побаивается, что совсем не радует… Шёпотом со Стасом, и улыбается, услышав что-то столь же тихое в ответ.
История с его каминг-аутом перед Вадей закончилась не сразу. На радостях, что тот не только не осуждает, но и вроде даже имеет некоторый опыт, Макс тогда решил не терять времени зря, мол, ты привлекательный, я чертовки тоже, и полез к Вадиму с поцелуями, чем довёл моё чудо до истерики. А в дальнейшем, с присущей ему активностью, пытался добить прогрессирующим чувством вины. Сначала он попросил прощения, чуть ли не слёзно объясняя, что не знал, не подумал, осознал, больше не повторится. Вадя, которого ещё потряхивало от одного имени парня, выдохнул, извинения принял, признал, что частично виноват сам, так как невольно ввёл в заблуждение, и продолжил жить дальше. Но и Макс тоже жил как всегда – в своём бешеном ритме, фонтанируя идеями и пытаясь привлекать Вадю ко всем своим проектам. А после парочки вполне обоснованных отказов Макс с какого-то перепугу решил, что Вадим его избегает. И началось буквально преследование с несчастным, виноватым видом и разговорами из оперы «ты всё-таки не простил меня». Никакие аргументы и попытки убедить в обратном не работали. И Вадя уже действительно начал бегать от навязчивого парня. Случайным избавителем оказался Стас.
В ту пятницу мы собрались к нему на выходные. Нам нравилось бывать в его доме за городом. Сам Стас жил там почти постоянно, только гостей особо не привечал, используя для таких случаев городскую квартиру. Но нас мой друг, а на сей день ещё и коллега, был рад видеть у себя в доме и нередко, особенно летом, звал на выходные.
Решили поехать на одной машине, собственно, на его. Успели купить всё, что нужно, оставалось только заехать за Вадимом. На месте, которое я определил для «ждать нас», мы увидели ещё и Макса. Тот активно жестикулировал, что-то объясняя. Вадя в этот раз не мог уйти, убежать, испариться, поэтому лишь кивал и вздыхал с совсем уж разнесчастным видом. Я тогда подумал, что Макса таки придушу.
А они даже не заметили, как мы подъехали. Я втиснулся между ними лицом к Максу, и мой взгляд не сулил ему ничего хорошего. Но тот, опешив лишь на мгновение, зачастил свои оправдания теперь уже мне. Я не понимал половины, но эта вдохновенно-покаянная речь стремительно прогоняла мои злость и раздражение. Спустя уже какие-то секунды невольно потянуло улыбнуться, через минуту – смеяться. Однако я старательно сохранял грозный вид, намереваясь решить, наконец, проблему. Но сказать или сделать ничего не успел.
Стас, уж не знаю с какой целью, тоже вышел из машины. Макс, заметив его мельком, собрался было продолжить свой страстный монолог, но залип взглядом и завис на полуслове. Так и стоял с открытым ртом, пялясь на Стаса, а тот изумлённо смотрел на парня.
Не знаю, что это было. Притяжение на уровне подсознания, пресловутая любовь с первого взгляда, но уже тогда во внезапно наступившей тишине, казалось, было слышно, как между ними искрит, звенит, поёт и пляшет, как их толкает друг к другу некая запредельная сила. Я обалдел от удивления настолько, что сам с минуту стоял столбиком. А Вадя, высунувшийся из-за моей спины, умильно лыбясь, сказал: «Привет, Стас. Познакомься, это Максим, мой очень хороший друг».
Я, чтобы не расхохотаться-таки, плавно подтолкнул Вадима к машине и, забравшись с ним на заднее сидение, под защитой тонированных стёкол прижал к себе своё сокровище, не намереваясь выпускать из рук до конца поездки.
Эти двое постояли ещё какое-то время на улице, а потом вместе сели в машину. Стас объяснил сей факт тем, что предложил подвезти Макса домой, потому что по пути. Это «по пути» вынудило нас сделать приличный крюк, но мы ни секунды не возражали, только прятали улыбки.
А они негромко разговаривали, вернее, говорил по большей части мой друг, а с Максом случились разительные перемены. Он сидел, зажав ладони коленями, и смущенно мэкал и бэкал что-то в ответ. Потом Стас проводил Макса до подъезда. Они ещё пару минут поговорили, и я заметил у обоих в руках телефоны. Один уверенно и спокойно касался пальцами экрана, а второй неловко тыкал в свой.
С тех пор Макс больше не подходил с навязчивыми извинениями. А со временем Вадя вообще перестал видеть его везде и всюду, как было прежде. Как-то зашёл к парню в отдел, а тот мирно дрых за своим столом, уронив голову чуть не на клавиатуру. Коллеги сказали, что такое в последнее время нередко случается, что вечером срывается с работы, как подорванный, а утром приползает чуть живой и невыспавшийся.
Про Стаса я рассказывал дома почти то же самое. Мой пунктуальный друг нередко стал опаздывать на работу. Мой педантичный друг прислал мне договор на согласование аж с тремя ошибками, одной из которых была лишняя цифра в нашем расчётном счёте. Мой гостеприимный друг перестал приглашать нас с Вадимом к себе. Ну, и тэдэ и тэпэ, как говорится.
А через полгода мы отмечали день рождения Стаса в его доме вчетвером.
До сих пор не понимаю, как эти двое совершенно разных людей так быстро сошлись. Но было видно, как им хорошо вместе. Они как-то незаметно дополняли друг друга и ненавязчиво сдерживали обоюдные крайности.
Вот сейчас Макс опять увлёкся. Носится, выкрикивает что-то Ваде, спрашивает и, не дождавшись ответа, бросает следующий вопрос. Тот, в отличие от друга, не может делать десять дел одновременно, путается, отвлекается, рот периодически занят ягодами. К тому же вишня чуть в стороне от окна, а ближайшая ветка уже, видимо, освобождена от поспевших ягод, и Вадя тянется за другими.
Увлекшись, этот ягодоежка рискует… нет, навернуться-то вряд ли, тем не менее, леди Интуиция что-то неспокойно мне шепчет.
Стас ловит пробегающего мимо Макса, притягивает к себе спиной и легонько касается губами его уха. Парень мгновенно замолкает, жмётся сильнее, закрывает глаза.
Блаженная тишина. Но смутное чувство тревоги не уходит, я едва ли не бегом поднимаюсь на второй этаж. Моё чудо торчит в окне гостевой комнаты, за которой уже давно закрепилось название «наша». Дверь открыта, я вижу, что Вадя действительно опасно далеко высунулся наружу. Иду к нему медленно. Сейчас не нужны резкие движения и звуки.
Шаг. Вадим держится одной рукой за ветку – слабая опора, второй кладёт в миску две сорванные с «ножками» ягоды.
Ещё шаг. Вадя тянется за следующей вишней. Колено соскальзывает. Сила притяжения не дремлет и качает моё чудо вниз. Он судорожно вцепляется в подоконник.
Я больше не осторожничаю. Приближаюсь быстро и, перехватив его поперёк груди, тяну назад.
Вадя дёргается, но через мгновение обмякает в моих руках. Разворачиваю лицом к себе, прижимаю. Он тихо вздыхает, а вот сердце колотится громко, бешеным ритмом отдаваясь мне в грудь. Держу, даю время успокоиться, потом отпускаю, отступаю. Он машинально тянется за мной, но увидев мой взгляд, вздрагивает, сглатывает, опускается на пол.
– Смотри на меня, – упреждаю его попытку склонить голову.
Повинуется, молчит, смотрит, кусая губы. Всё понимает. Если речь идёт о его безопасности, если он пренебрегает ею, забывается и, пусть даже нечаянно, рискует, я сержусь очень сильно.
Наказание. То, что приходит в голову, возможно только дома, а у нас впереди два дня. Хорошая компания, шашлыки, баня, после которой Вадя такой…
К банно-парнЫм мероприятиям я всегда относился довольно равнодушно. Ярым поклонником не был и на глубокие знания в этой области не претендовал. И когда мы первый раз были в бане с Вадей, я лишь немудрёно пошлёпал его веником. А потом заметил его взгляд. Таким голодно-молящим я видел его только по возвращении из редких командировок. В общем, в тот день я «погрел» своё чудо и сам уплыл так, что Стас орал потом, что про меня думает, на непривычном для его интеллигентной персоны великом и могучем языке. А уж то, насколько оригинальным и многогранным было исполнение, поразило меня до самых дальних уголков души. Такое заслуживало назваться диалектом, а ещё скорее, идиолектом и, безусловно, явилось весьма действенным методом как для ускорения «прийти в себя» тогда, так и для «не оставлять мозги вместе с одеждой в предбаннике» в будущем. И теперь баня стала для нас чем-то вроде особенной прелюдии.
Нет, нужно снять своё раздражение и его чувство вины сейчас, иначе есть риск испортить себе выходные.
Ох, он что, прикусил губу до крови? Нет, он же ел…
– Открой рот, – приказываю я.
Вишня. Ощутить её запах, собрать вкус с его губ, вылизать бордовую сладость рта…
Стоп. Наказание. Надо что-то придумать, отвлечься.
Вадя стоит на коленях, с открытым ртом, без возможности пошевелиться и даже сглотнуть. Только руки едва заметно дрожат. Послушно ждёт. Безоговорочно исполнит всё, что я прикажу. Пальцы в чём-то…
Вишня. Ах ты ж-жешь…
Отворачиваюсь к окну. Взгляд падает на подоконник и посудину с ягодами.
Вишня. Твою мать!
Во дворе Макс опять что-то бурно обсуждает теперь уже с одним Стасом.
– А мясо? Солнц, ты обещал заняться, помнишь? – напоминает Стас.
– О! Точно! Я быстро!
Макса уносит в дом ветром новой идеи.
Отлично понимаю друга. Оставшись наедине с этим невероятным созданием, я бы тоже попытался перенаправить его неуёмную энергию в мирное русло.
А какие занавески в нашей комнате… Тюль с рисунком а-ля «золотая осень». Крупные листья: жёлтые, красные, оранжевые, бежевые, с вкраплениями блестящих нитей.
Подхожу ближе к окну. Стас тоже куда-то ушёл, и во дворе сейчас никого нет.
Чуть поодаль растёт ещё одна вишня, пониже этой. До неё мой любитель ягод не добрался ещё, но это пока.
Воображение дорисовывает картину. Как он, держась за тонкие ветки, тянется за вожделенными плодами. Не замечает ничего вокруг, невольно приоткрывает рот. Сорвав ягоду, кладёт её на уже кроваво-красный язык, сжав губы, отрывает черенок, жадно облизывается.
М-м-мой ягодный вампир…
Приказываю Ваде встать и раздеться.
Любишь вишенку, мой хороший? Отлично, будешь собирать вишенку.
– Футболку не снимай, – добавляю я, переставляя плошку с ягодами на тумбочку.
А потом велю Ваде встать к окну, наклониться вперед, широко расставить ноги. Получается, что он чуть ли не лежит на подоконнике.
Великолепно.
Сам запираю дверь, раздеваюсь зеркально, оставив лишь лёгкую рубашку расстегнутой, и задёргиваю, наконец, занавеску.
Цвета тюля переливаются на солнце, отсвечивают, защищают от взглядов, тогда как мне сквозь полупрозрачную ткань прекрасно видно двор. Я поднимаю её и вместе с футболкой Вадима тяну выше ему на спину, открывая себе другой чудесный вид.
Лучи солнца, проникнув сквозь тюль, меняют свою серьёзную прямолинейность и разноцветными бликами прыгают по коже, сияют золотом на бёдрах Вади, играют, целуют, скользят между ягодиц.
Когда я впервые попытался ласкать там языком, реакция Вадима озадачила. Он вдруг дёрнулся и начал отползать от меня. От этой испуганной, но всё-таки дерзости я даже растерялся. Всё оказалось вполне прозаично. Раньше никто не делал ничего подобного. Уж не знаю почему. Корона, может быть, накренится или ещё что-то.
Что касается корон, я совершенно убеждён, что они падают совсем по другим причинам. Тщеславие – вот истинная слабость. Когда жёсткость превращается в жестокость, желание в похоть, а страсть в безумие.
Власть не есть вседозволенность.
Принадлежность не есть унижение.
Ты в ответственности за того, кто добровольно отдаёт тебе своё тело, своё сердце.
Нет, какое-то время возможно только брать. Но тогда это уже не власть, а банальное потреблядство. И источник, естественно, не может быть безграничным без отдачи и взаимных вложений.
Я обожаю ласкать Вадю везде и не считаю это слабостью. Искренне не понимаю, почему некоторые ласки могут считаться унижением себя любимого. Напротив, полагаю это неким ограничением своего права обладания. Он принадлежит мне. Я могу владеть им, когда пожелаю и как пожелаю.
Вадя дрожит. Ему неловко, неудобно, страшно. А меня иррационально возбуждает эта странная смесь.
Мы не афишируем свои отношения на публике. Даже среди своих он просто держится подчёркнуто вежливо и почтительно, никаких других проявлений или действий мы никогда не практиковали публично.
не практиковали.
А сейчас эта моя бредовая идея хоть и заводит, щекочет нервные окончания острым лезвием опасности и пикантной новизны, но позволяет ощущать ярче, сильнее чувствовать и контролировать грани.
И я глажу, нежу, целую, успокаиваю. Не видя, я знаю, что Вадя закрывает глаза, приоткрывает рот, но вскоре уже плотно сжимает губы. И он снова дрожит. И теперь это уже другая дрожь. Медленно, но верно он уплывает, увлекая меня за собой тихими вздохами, беззвучными стонами, сладостью предвкушения.
– Вадя-я?
От громкого голоса Макса моё чудо дёргается и, не сдержавшись-таки, всхлипывает.
– Ты ещё там? Слезай, а?
Я отстраняюсь, приказываю тихо:
– Отвечай.
– Ымнмм… – выстанывает Вадим чуть слышно.
– Что? – кричит Макс.
– Скоро приду, – подсказываю я, отходя за тем, что мне нужно сейчас.
Эти секунды передышки позволяют Ваде относительно внятно повторить мои слова громче:
– Скоро при-ду.
– Ага, жду-у-у.
А я снова рядом, осторожно ласкаю, готовлю, не жалея смазки и времени. И моё чудо снова плывёт, ныряет и уже с трудом вытаскивает себя обратно. Волны плавно, но настойчиво обнимают и меня. Сильнее, больше…
– Ва-а-дь? – зовёт Макс.
– А-а-х-ха…
– Ну давай скорее!
– Да… Да-а-а…
Ох, верно, хороший мой. Да, снова и снова. Жаль лишь, что не вижу твоего лица.
Но дальше уже пытка. Волны-волны-волны. Захлебнёмся оба.
Оттаскиваю его на кровать, стягиваю футболку, чуть не рву рубашку и, наконец, лицом к лицу, наконец, целовать кисло-сладкий рот, наконец, слизывать с пересохших губ бордовую сладость, и ниже-ниже.
И снова к губам, собирать тихие капли стонов.
А потом уже ничего не знать, никого не слышать.
Кожа к коже. Сильнее.
Кровь импульсами. Громче.
Ритм сердца. Один на двоих.
Растворяясь в секундах, путаясь в лоскутках времени – друга, что, замирая для нас, дарит нам свободу.
И где-то далеко в подсознании расплавленно на слоги, буквы, звуки вышептать, высказать, выкричать. Лю… блю…
Вадя, разнеженный, расслабленный, дремлет у меня на груди.
– Вадя-я, а я пошёл за вишней, – кричит Макс с улицы.
Чудо моё вздрагивает. С трудом разлепляя ресницы, приоткрывает тяжёлые веки. Смотрит на меня сонно, забавно.
– Щас всё тут соберу без тебя-я, – грозится Макс.
А мы лишь тихонько смеёмся, прижимаясь друг к другу сильнее.
15. Vineta1
на картинку
читать дальше
читать дальше Не братья
Мы встречаемся с тобой дважды в год. Уже больше десяти лет – строго два раза в год… Не чаще, но и не реже. Мы женаты на двоюродных сёстрах. Мы родственники, почти братья. Но – мы не братья…
Ты старше меня на четыре года, но женат на младшей кузине, и мы познакомились на вашей свадьбе. Она почему-то долго прятала тебя от родни, будто что-то предчувствуя. Поэтому я увидел тебя впервые в полном блеске твоей мужественной красоты, ухоженного, в идеальном костюме, взволнованного ровно настолько, чтобы выглядеть ещё роскошней. Я слышал о тебе, что ты авиаинженер и работаешь на одном из предприятий Сухого, и никак не ожидал, что ты окажешься таким ярким и убедительно состоявшимся. Респектабельным и – да, блядь! – сексуальным! Это была моя первая мысль о тебе, и помню, я разозлился на себя, на тебя, на жену, на эту свадьбу, на весь свет… Потом отпустило, но я весь вечер впервые любовался мужчиной – тобой любовался…
А потом пришёл день рожденья моей дорогой половинки, и она, как обычно, в обязательном порядке пригласила кучу наших общих друзей и любимую сестричку – с молодым мужем, естественно. Наших суженых мы нашли в Питере, только я свою в Тверь увёз, а ты – в столицу. И мой деревенский дом в верховьях Волги – наследство бабушки – в конце июня с трудом вмещал весёлую ватагу парней и девушек, зависавших в честь подружкиной днюхи на несколько дней. И вы приехали на потрясающе навороченном вездеходе, уже непонятно, чем бывшем изначально, вручили подарок имениннице – огромный настоящий тульский самовар, ты повытащил из багажника массу деликатесов и два ящика достойного алкоголя, а последним – очень бережно – футляр с гитарой. «Играешь?» – спросил я тогда. «Балуюсь», – ответил ты.
Безгранично обаятельный, ты перезнакомился со всеми мгновенно. Я даже слегка ревновал, как вписался ты в круг тех, кого я прочно считал своими, с кем сближался не один месяц, а то и год. А ты так просто сделал шаг, и круг впустил тебя, став ещё немного теснее и надёжнее. Ты как-то неожиданно многое умел, чего я не ожидал от москвича и технаря, но слово за слово, ты рассказал, что с юности занимаешься горным туризмом, исходил и излазил сотни километров сложных маршрутов, вот и научился там и дрова рубить, и охотиться, и готовить, и лечить, если надо… «Однажды роды принимал, – со смехом рассказывал ты. – Деревушка в страшенной глуши, дожди лили две недели, развезло дорогу, речка вспухла – лодки сносила нахрен. А срок у бабочки подходил-подходил, да и подошёл, как водится, в самый ненужный момент. Муж в панике, соседей – полтора человека, и те на ладан дышат, вертолёту сесть негде, вездеходу ехать 75 километров, да по такой гвазде… Ну, короче, вскипятил воды, потребовал водки – и понеслась. Это сейчас весело рассказывать, а тогда я чуть в штаны не наложил». «А водки-то зачем?» – недоумённо спросил кто-то из девчонок. «А для дезинфекции», – важно объяснил ты. Мы хохотали над твоими рассказами до слёз, и ребята меня втихаря пихали в бок, повезло, мол, с родственником.
Июньские ночи под Тверью почти такие же светлые, как в Питере, и мы долго сидели вокруг костра, объевшиеся шашлыком и салатами, обновившие самовар, лениво тянули дагестанский коньяк и удивительное цимлянское вино, что ты привёз мужикам и дамам, анекдоты рассказывали, болтали, смеялись, а потом ты принёс гитару и начал петь. Ты пел Высоцкого и Стинга, Ревякина и Doors, Козловского и Scorpions, голос твой не был особенно силён, но интонации и тембр покоряли точностью и чувством. «Неужто тоже в горах научился?» – попытался кто-то пошутить. «В основном, – серьёзно кивнул ты, а потом поднялся со скамейки. – Серёг, я никогда не бывал в этих местах. Покажи мне реку, а?» И мы вышли со двора, и с нами почему-то никто не увязался. Впрочем, там уж все почти спать полегли…
Я никогда, никогда не забуду, как мы шли невысоким крутояром вдоль Волги, как отражалось светлое небо в идеально-гладкой воде, и не было ни ветерка, ни шелеста листвы, только сладкой свежестью пахли зацветавшие липы. Мы оба молчали, неспешно шагая плечом к плечу по протоптанной в траве дорожке, уже по колено мокрые от выпавшей росы, и я словно смотрел вокруг твоими глазами, удивляясь и любуясь с детства родными видами, как впервые. «Посидим?» – предложил я у старого поваленного ствола, который помнил, сколько себя, и увидел в прозрачных сумерках, как ты улыбаешься. Долго мы сидели тогда, смотрели на реку и за неё, слушали стрёкот и щебет – песню русской летней ночи, и я поймал себя на желании остановить время. Я ощущал рядом твоё горячее плечо, слышал тихое дыхание. Вдруг ты прицельно двумя пальцами снял с моей щеки комара, а я от неожиданности отпрянул, и свалился бы с бревна, но ты стремительно меня подхватил, обняв за плечи, и внезапно прижался лбом ко лбу. Глаза твои были закрыты, и я тоже на миг зажмурился, а сердце стукнуло где-то в горле… «Здорово здесь, – вполголоса произнёс ты, не открывая глаз. – Но, наверное, пора, да?» Я, как зачарованный, положил руку тебе на затылок и прижался лбом крепче, переставая понимать, что делаю, просто чувствуя себя совершенно счастливым. «Пойдём», – согласился, зная, что обратно – это снова по колено в росе, касаясь тебя плечом.
Вы уехали после полудня, и я смотрел вслед полноприводному монстру со странным смешанным чувством облегчения и обиды. И изо всех сил старался думать о тебе по-родственному.
А потом наступила осень и конец сентября, а с ним – день рожденья сестрички, который мы не могли пропустить, потому что не могли. Я погрузил в свой Юкон любимую жёнушку и трёхлетнего сына, гостинцы, подарки и втопил по М-10, со странным нетерпением ожидая встречи на твоей территории. Потому что впервые моя свояченица собиралась праздновать в загородном доме мужа, как она пафосно написала в приглашении, приложив карту проезда, подробную и очень чёткую. Заблудиться по этой карте было невозможно, ибо её явно составлял бывалый турист, мы не заблудились, свернули с Ярославки вовремя, нашли нужный просёлок правильно, и в расчётное время я сигналил у ворот высокого деревянного забора, за которым дом даже не угадывался среди могучих сосен и ёлок, берёз и рябинника, усыпанного кистями коралловых ягод.
Ты распахнул широкие створы и махнул рукой, мол, заруливай, и я въехал на участок, где навстречу уже бежали родные и друзья. Жена выскочила из кабины, выщелкнула из детского кресла сынишку, и они вприпрыжку помчались обниматься. А я заглушил двигатель и тоже вышел – вышел к тебе. Ты протянул руку: «Серёга, здоров!» Я сжал горячую ладонь: «Кирилл…» Какой-то миг ты колебался, но потом сделал ещё полшага и обнял. И мне стало легко и весело. И я крепко обнял тебя в ответ.
Оказалось, что в хорошо знакомый коллектив сестричкиных друзей добавились несколько новых лиц – из твоих. Я почему-то испытывал к ним лёгкую настороженность, а потом понял, – это оттого, что они знали тебя дольше и лучше, и будто имели на тебя некие права, пусть даже воображаемые. Долго, почти до самого вечера, я приспосабливался, пока не встретил твой взгляд… Ты ни на кого не смотрел так, я же видел. И тогда мне снова стало легко.
То, что сестричка назвала «загородным домом», было старой, довоенных времён дачей, слегка модернизированной и огромной. Два этажа, три веранды, открытая терраса, печка, камин, два погреба – ты показывал мне дом, хвастаясь, что вот это придумал, а вот это сам построил, а вот здесь вот это изобрёл… А потом водил по участку, гектару леса и полянок, с маленьким огородом, большим малинником, потрясающей площадкой для барбекю, двумя беседками и просторной баней, которой ты особенно гордился. Баня уже топилась – русская парная, в предбаннике стоял дивный дух от запасённых веников, а под навесом за плетёной ширмой наличествовала здоровенная кадка наподобие японских купелей-фурако, полная хрустально-прозрачной колодезной воды. «Любишь парную?» – хитро прищурился ты. «Редко доводилось, больше к сауне привык», – ответил я. «Так я тебя научу», – лукаво улыбнулся ты и вдруг опустил ресницы. И я споткнулся о порог и стукнулся лбом о притолоку, заработав основательную шишку…
В беседке поменьше было всё для детей, и все наши девушки по очереди ходили блюсти небольшой коллектив разновозрастных дошколят, а основное действо вершилось в большой беседке, к которой примыкал очаг для барбекю и шашлыков. И было так весело и хорошо, что я порой ловил себя на том, что это не со мной, наверное, происходит… Но ты, будто чувствовал, окликал меня, что-то спрашивал, и возвращал – в удивительную реальность. Ты заставил меня петь с тобой, чего я не делал очень давно, заставил вспомнить и рассказать про свои студенческие годы в Бонче, в Питере, где я познакомился с будущей женой, немного поразвлечь компанию историями из жизнедеятельности моей логистической фирмы… Потом я рубил чурбачки для мангала, и ты обратил внимание своих друзей-спортсменов, как ловко я это делаю, а я просто у бабушки в деревне научился, ещё в детстве… Я чувствовал себя неожиданно молодым и сильным, успешным, красивым и крутым, потому что словно вновь смотрел твоими глазами. И когда до меня дошло, что это ты любуешься мной и заставляешь восторгаться друзей, мне стало восхитительно страшно, как бывало перед прыжком с тарзанки… Наверное, тогда я и согласился сам с собой… Наверное, тогда…
«Ты каким-то спортом занимаешься, Серёга? – спросил один из твоих мужиков. – Смотрю, на офисный планктон ты никак не похож». «Хоккей и самбо, – пожал я плечами, – нерегулярно, правда, семья, работа, сам понимаешь». «А Кирилла положишь? Он у нас самый разбалованный, давно на маршруты не выходил, и вообще разленился!» – засмеялся другой. Я растерялся, но ты снова пришёл мне на помощь: «Хватит подначивать! Конечно, положит! Он моложе, здоровей и азартней!» «Что, заранее сдался? – не отставал тот. – Женился и успокоился?» «Ты как, Серёж? – усмехнулся ты. – Давай на руках просто, а то не отвяжутся!» Я только плечами пожал: твой дом, твои правила.
Мы уселись на лавку, примерились локтями к опоре. «Э-э! – зашумел задира. – Чур раздеться до пояса, как положено!» Девушки восторженно завизжали, и мы скинули толстовки и майки, и я впервые увидел твоё тело… И, вновь перехватив твой взгляд, понял, что и ты – впервые… и снова обжёгся азартным ужасом неизвестного.
Вновь утвердив локти и сцепив в захвате ладони, мы с улыбкой смотрели друг другу в лицо. Ощутив серьёзное сопротивление, я вовсе не был удивлён, хотя был массивнее тебя и ростом выше. Ничего лишнего не было в твоём теле, только напряжённо подрагивали точёные проработанные мускулы, облитые смугловатой гладкой кожей, вскоре заблестевшей от испарины. Я быстро понял, что ты не борешься в полную силу, и тоже не стал упираться, любуясь линиями плеч, ключицами, красивым бицепсом, широкими пластинами мышц груди, маленькими сосками, почти незаметными на загорелом теле, легко намеченным «гребешком» на рёбрах и плоским, явно очень твёрдым прессом… Чувствуя, как начинают гореть щёки, и совсем не от рестлинга, я могучим усилием воли остановил взгляд на уровне пупка и вновь поднял его к твоему лицу. Ты смотрел на мои губы… Рука у меня дрогнула, я разжал ладонь и вслух сказал «сдаюсь», и лишь через пару секунд до меня дошло, что мы произнесли это в один голос, и ты тоже разжал хват. «Ну вот, – разочарованно пробурчал провокатор, – как сговорились…» «Ну, когда бы мы успели! – смеясь, поднялся ты со скамейки. – Просто я понял, что не справлюсь!» «Ну, а я понял, что я», – тоже весело добавил я, принимая из твоих рук полотенце и вытирая взмокшую некстати шею. Мы оделись, и вечер покатился своим чередом.
А потом была баня. И ты действительно открыл для меня секрет и прелесть парной: с правильным паром, с правильной температурой, с мастерским владением вениками. Наши дамы не выдержали долго, уползли, распаренные, отпиваться чаями и квасами, а мужики упорно и азартно поддавали и хлестались, хлестались и поддавали, периодически с гиканьем окунаясь в холод купели. Я, уже разморённый почти до полной прострации, лежал, распластавшись на полке, когда ты сказал что-то про финальный аккорд, и плеснул из небольшой шайки на каменку очередной отвар. Это оказалась мята и ещё что-то, от чего баню заволокло густым непроглядным паром, но зато от свежего аромата мгновенно прояснилось в голове. И тогда я ощутил твою ладонь, показавшуюся прохладной, на своей спине. Ты провёл вдоль позвоночника сверху вниз, на секунду задержался на пояснице, потом скользнул через ягодицы на бедро и, чуть сильнее нажимая, погладил ногу до ступни… И я почти улетел – душой и телом, вместе с рассеивающимся паром…
Отпившись вслед за прекрасными своими половинами чаем с малиновым пирогом и роскошным набором разных варений, вся компания разбрелась по отведённым светёлкам. Было хорошо заполночь, утром всем за руль… Я устроился рядом с женой на широкой удобной кровати и искренне обрадовался, когда она игриво потянулась ко мне, возбуждённая весело проведённым днём. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить сынишку, спящего на небольшом диване за ширмой, я развернул её к себе спиной, прижал… Я был очень напорист и нежен одновременно, потому что был благодарен… Любая мысль о тебе возбуждала на раз, а не думать о тебе я уже был не способен. Удобно быть женатым, помнится, цинично мелькнуло в голове…
Мы, конечно, общались. По телефону, у родственников, в сети… Но я не считал это встречами. Это были перекрёстки – мелькнули, перекинулись парой слов, согрели взглядами. И только. После каждого такого контакта я сутки в себя приходил. Я не хотел думать, что со мной происходит. Не хотел, чтобы этого со мной не происходило. Впрочем, я не знал, чего я хотел от тебя… Я знал только, что ты нужен мне. Нужен. Ты. Мне…
Когда живёшь, до всего доживаешь… Наступил июнь, и бабушкина изба снова звенела голосами и музыкой, и ещё почти никто из друзей не приехал, когда я издалека услышал рокот мощного двигателя. Ты… наконец-то, ты…
У свояченицы моей, что называется, пузо лезло на нос. «Да дней десять осталось, – смеялась она, – где-то прямо на мой день рожденья Кирюша подарок этот и сделал!» И ты сверкнул на меня таким взглядом, что меня в испарину кинуло. Удобно быть женатым, точно… И всё было, как всегда: гости, подарки, яства и пития… костёр, гитара, анекдоты, смех, байки…
«Пройдёмся?» – предложил ты, когда совместно с моей женой устроил в спальне свою, утомившуюся и сонную. Я кивнул, и мы вновь шли вдоль Волги, только теперь я повёл тебя в другую сторону, там лес подступал почти к самой воде, пахло влажной землёй, травой и рекой. «Купальские ночи, – сказал я, приподнимая над тропой низкую еловую ветку, – пойдём, посмотрим, вдруг папоротник зацвёл?» «На обратном пути», – согласился ты и крепко взял меня за руку. Просто за руку… Как-то по-детски доверчиво. И это было так правильно… Мы так и шли дальше, рука в руке, молчали, слушали ночь. Я знал эту тропу, по ней можно было идти долго… Вдруг ты сказал: «Совсем нет росы. Дождь будет. Интересно, скоро?» И будто в ответ невдалеке рыкнуло мягким тяжёлым раскатом.
Даже если бы мы неслись назад сломя голову, не успели бы, потому что яростная июньская гроза налетела мгновенно, и так же мгновенно мы промокли до нитки под сплошным потоком неожиданно тёплого ливня. Не выпуская руки друг друга в сгустившейся темноте, мы кое-как укрылись под мощным раскидистым дубом, где почти не капало, ты прислонился спиной к стволу и вздохнул: «Вот это да». Внезапная вспышка молнии впечатала мне в мозг, в кровь, в память до смертного часа твоё лицо – мокрые щёки, мокрые стрелы ресниц, с растрёпанных волос срываются капли воды, сверкают глаза, губы приоткрыты в улыбке, такой улыбке… И всё остальное для меня исчезло. Я прижал тебя к дереву ещё крепче и стал целовать раньше, чем понял, что делаю. А когда над головами оглушительно разорвалось исполинское полотно небес, мы уже оба стояли на коленях в ворохе прошлогодней палой листвы, и я держал в ладонях твоё лицо, впиваясь ртом в губы, и ты отвечал мне губами и языком, а руки нетерпеливо дёргали на моих штанах ремень и путались в мокрой рубахе…
Грозу унесло быстро, и мы возвращались под совершенно ясным небом, на которое вышла повернувшая на ущерб луна. С нас обоих только что не капало, поэтому никто не удивился, что нас слегка трясёт, нас повели вытирать и сушить, переодевать и отпаивать горячим чаем. Не знаю, как тебя, а меня трясло вовсе не от холода… Ладони ещё ощущали твоё тепло и упругую плоть, губы помнили вкус твоего рта и кожи, на теле горели касания твоих рук, твои поцелуи, твоё дыхание, всё существо моё изнемогало от пережитого. Никогда я не испытывал такой страсти и такого наслаждения. Никогда никого так не желал…
Лето неслось галопом и одновременно еле ползло. Мы узнали, что у вас родилась дочка, съездили с кучей подарков на смотрины, я чуть не прослезился, увидев тебя – растерянного и счастливого, ещё не до конца понимающего. Я не решился ни на что, кроме рукопожатия, видя, что ты вообще не о том думаешь, а потом мы с женой и сыном уехали на море, на целый месяц. И всё бы хорошо, если бы не сны. Мне снова и снова снилась та гроза, в подробностях, в звуках, запахах и ощущениях. Мне было плохо. Я не знал, что буду делать, если для тебя это ничего не значило, если ты больше не посмотришь на меня – так, не коснёшься, не поцелуешь… Если больше никогда ничего не позволишь… Я ждал осени. Ждал встречи, как приговора.
В день рожденья молодой мамочки мы приехали на уже знакомую дачу и обнаружили, что в связи с наличием трёхмесячной крохи гостей будет изрядно меньше. Но на веселье и застолье это никак не отразилось: просто были самые близкие друзья, и совсем не было твоих «спортсменов», чему я был несказанно рад. А ещё я сразу, от ворот, увидел твои глаза, и железный кулак сомнения внутри немедленно разжался, потому что ты смотрел хищно и горячо, нетерпеливо и жадно, я даже испугался на миг, что это заметно не только мне… Но всё было так хорошо и душевно, что я наконец расслабился, просто любуясь осенним прозрачным днём, весь в каком-то наивном ожидании чуда. Ты нашаманил огромный казан бесподобного плова, а свояченица, оказывается, освоила производство домашних вин и наливок, которые мы потихоньку дегустировали и говорили обо всём на свете… Я был беспричинно и безусловно счастлив.
В баню, кроме нас, никто из мужиков вообще не пошёл. А когда нас покинули подружки, что попариться всё-таки любили, ты сказал, что хватит баловства, надо нормального пару поддать уже. И в том ароматном, горячем и одновременно свежем тумане ты впервые сам меня поцеловал…
Дальше я плохо помню… Помню, как ты целовал меня, оцепеневшего, целовал губы и скулы, шею и плечи, как постепенно спускался ниже, и на разгорячённой коже твои поцелуи были блаженно прохладны и остры, как сладкие уколы. Я отчего-то не мог шевельнуться, только вздрагивал, не имея сил ни возразить, ни согласиться. Будто не было той грозы, не было снов, не было потаённой мечты и желания… Твои руки трогали меня, губы целовали, язык скользил короткими дразнящими штрихами, а я лежал, задыхаясь, пригвождённый к полку запоздалым страхом и рвущим нутро противоречием. Ты, словно чувствуя моё напряжение и зажим, ничего не форсировал, ласкал и ласкал, и в мутном от пара воздухе я смог вдруг разглядеть твоё восхищённо-влюблённое лицо… Господи! Во мне всё рассыпалось! Никогда ни один человек на меня не смотрел – так! И я сошёл с ума от пронзительной нежности и благодарности, переполнившись чувством к тебе – осознанным наконец… Я застонал и выгнулся на струганых горячих досках, и тогда ты накрыл ртом мой изнемогающий стояк. Это был, наверное, мой последний испуг: такой, родом из мужского брутального мира, в котором я всю жизнь прожил. Через несколько ударов сердца и движений твоего языка от него и воспоминания не осталось, и я, задыхаясь и дрожа, абсолютно растворился в новом переживании. Мужской рот – это совсем иначе, просто потому, что ты отлично понимал, что делаешь, какую реакцию ждёшь… Потому что ты по-настоящему хотел это делать со мной…
Безошибочно поняв, что я уже на грани, ты взял мой член рукой и впился в меня взглядом. Никакое самое горячее порно не возбуждало меня так, как это безумное страстное выражение на твоём лице. Мне хватило нескольких секунд… Потом ты пресёк мою неумелую попытку сделать тебе то же самое, прошептав: «Успеешь ещё»… Взяв мою руку, ты положил её на свой пах, а дальше включились инстинкты. И когда ты, глухо застонав, кончил в мою ладонь, я испытал грандиозное удовлетворение от того, что ты был – мой…
Когда настал срок ехать на юбилей твоего тестя, ты позвонил мне и сказал: «Если ты приедешь, я сойду с ума». Я не поехал. Сочинил сотню причин, принёс тысячу извинений… Я тебя понимал. Перед Новым годом ты позвонил сказать, что твоя очередь, и не приехал на семейное традиционное торжество. Восьмое марта пропустил я, день рождения бабушки ты… На День Победы мы, стиснув зубы, приехали оба… Я почти ничего не помню, потому что думал только о том, чтобы не смотреть на тебя неотрывно, чтобы не подойти, не коснуться… Это было слишком. К моему облегчению, вы уехали быстро, у вас дочурка осталась с твоими родителями, вы спешили… Я перевёл дух и снова затосковал…
И когда в белую ночь на Ивана Купалу мы с тобой вновь, уже по традиции, вышли с моего двора, я спросил: «Налево или направо?» Ты выбрал направо, в лес, и, едва за нами сомкнулись стволы, отгораживая от возможных досужих глаз, ты снова взял меня за руку: «А пойдём к тому дубу, а, Серёж?» И я, счастливый от того, что ты здесь, со мной, вместо ответа схватил тебя в охапку, стиснул, желая только одного – остановить время… К дубу мы вышли быстро, я знал этот лес наощупь и зажмурившись, как собственную ладонь, и тут уже ты сгрёб меня в объятия. Я ещё не знал тогда, на что ты способен, если соблазняешь, если хочешь… Я открывал в себе новые точки страсти, новые желания и фантазии, я открывал в себе – себя, настоящего, живого… Ты будто всему учил меня заново: целоваться, ласкать, трогать… Слышать. Чувствовать. Дышать… А потом в какой-то миг ты сунул мне в ладонь шуршащий квадратик и, решительно стянув с бёдер свои камуфляжные штаны, повернулся ко мне спиной и опёрся руками о ствол. «Давай, – хрипло бросил ты через плечо, – я подготовился».
Сказать, что я сошёл от этих слов с ума – это ничего не сказать… Наши рубахи давно лежали где-то в траве, и я видел в лесном сумраке твоё тело, которое ты отдавал мне – нетерпеливо прогибаясь в пояснице, неловким движением колен окончательно скидывая к щиколоткам штаны, удобнее растопыривая пальцы на шершавой дубовой коре. «Кир…» – почти простонал я, теряясь в бешеном желании и полном ступоре. «Давай, – повторил ты настойчиво, – я правда готов, не бойся. Я хочу…»
Я входил в тебя медленно. Было горячо, тесно и немного больно, ты чуть постанывал, уткнувшись лбом в собственные руки, и я тогда, помнится, подумал, что ты готовился… планировал… хотел… Ты хотел – меня, со мной, подо мной… а готовиться – это как? Воображение взыграло такими картинами, что окончательно отключился рассудок, и я впился пальцами в твоё тело, до синяков, как потом выяснилось… А ты рванулся мне навстречу, изогнувшись ещё резче, напрягшись каждым мускулом своего великолепного тела, блестящего в свете взошедшей луны от выступившей испарины. «Блядь, – услышал я твой выдох, – да, ещё, не бойся!» И я больше не боялся…
Отдышавшись от оргазма, я развернул тебя лицом, поцеловал, весь дрожа и трепеща, и опустился на колени в знакомую мягкую лесную землю. Почему-то я был уверен, что у меня всё получится, и всё получилось. Ты едва успел оторвать меня от своего паха и с уже знакомым глухим стоном забрызгал свой живот и мои руки, и рухнул на колени рядом, повиснув у меня на плечах. «Твой», – прошептал ты мне в распухшие саднящие губы, и я только тогда понял, что искусал их почти в кровь, и ты прильнул к ним своими – горячими и влажными, зализывая и лаская… А потом ты стянул с меня презик, осторожно завязал узелком и закопал под корнем дуба, прикрыв ямку горстью палой листвы. «Плохая примета семя разбрасывать, – пояснил ты на моё недоумение, – к бесплодию». «Ты веришь в приметы?» – удивился я. «В такие – да. – Ты подобрал наши рубашки и протянул мне руку. – Пойдём искупаемся?»
Лето пролетело в попытках разобраться. Нет, не в себе: я не сомневался в том, что сделал, и сделал бы всё это снова и снова. Я не хотел никак называть то, что испытывал к тебе, потому что мне было достаточно того, что ты у меня был, что я помнил твой запах и вкус, и дрожь твоих мускулов под моими ладонями, и жар тела, и нежность губ… Это было так сильно и так невероятно хорошо, что, при всей моей жажде и нетерпении, я был почти рад, что ты далеко. Близость с тобой… Обладание… Растворение… Господи, от одной мысли о тебе, от любой вспышки памяти меня вело и колотило! И я пытался разобраться, как я хочу с тобой быть… Что предложу тебе, что приму? На что ты пойдёшь, если я попрошу? На что пойду я? К осени я всё решил и приехал в твой дом, словно на свою вторую свадьбу…
Терпение моё почти иссякло, когда все, наконец, практически угомонились, и я, подойдя к тебе, сидевшему в беседке, отобрал недокуренную сигарету и сказал: «В гараж зайдём». Ты молча вошёл в небольшую дверцу, я шагнул следом и тут же закрыл за собой щеколду. Я не успел отнять руку от холодного металла задвижки, а мы уже целовались, жадно и яростно, и я чувствовал, что ты истосковался не меньше… С трудом оторвавшись от тебя, я отступил вглубь гаража и начал раздеваться. Я делал это медленно, но не потому, что хотел тебя подразнить, просто пальцы дрожали и не слушались, а ты смотрел на меня, прикусив собственный кулак, и от одного этого мне хотелось таких вещей, что становилось страшно и жарко… Оставшись совершенно голым под твоим испепеляющим взглядом, я облизнул мгновенно пересохшие губы: «Моя очередь». Я увидел, как ты потерял дыхание, и, повернувшись к тебе спиной, лег грудью на тёмно-серый лак капота твоего внедорожника…
«Серёга! – ахнул ты, и горячие, до слёз нежные руки коснулись меня, и я почувствовал, что слёзы действительно выступили, так это было долгожданно. – И сколько ты уже с ней?!» В перепуганном и потрясённом голосе твоём была такая любовь… Эти два часа, за которые я чуть не сошёл с ума, показались мне совсем небольшой ценой за возможность её услышать… Ты в шоке распахнул заднюю дверцу, заставил меня разогнуться, твердя, что так будет легче, велел раздвинуть ноги, упереться в кожаное сиденье… Я выполнял твои команды, в совершенной эйфории от зашкаливающего желания и абсолютной принадлежности тебе. Ты вынимал из меня пробку, шепча нежности и матерясь, а я умирал от блаженного стыда и счастья, улыбаясь сквозь текущие слёзы, которые не мог стереть, потому что тело не слушалось, делая только то, что велел ты. Я видел через мокрые ресницы, как на твоём лице шок сменяется страстью, как ты торопливо срываешь одежду, давая и мне возможность любоваться тобой – бешено возбуждённым и неописуемо желанным. Ты уложил меня спиной на задний широкий диван, поднял на плечи мои ноги… и я зажмурился, не в силах встретить тот ураган эмоций, который ты обрушил на меня. На какой-то миг я пожалел, что не будет боли, и тут же стало больно, и от этого так хорошо, что я потерял реальность. Был только ты, ты меня брал, а я отдавался, понимая, наконец, что заставляло тебя там, под дубом, извиваться подо мной всем телом и в голос стонать. Я тоже извивался и бился, стонал и рычал… Я, наконец, постигал страсть. Настоящую. Безусловную. Одну на двоих…
Вот уже больше десяти лет нам удаётся хранить нашу тайну… Наверное, потому что мы видимся только два раза в году, а семейные застолья, когда собирается вся родня, не в счёт, ведь там всё иначе. Мы никогда не пытались встретиться где-то ещё, поторопить жизнь, ускориться. Думаю, это правильно, слишком уж сильно то, что мы переживаем, наконец оставшись наедине. Мы обязательно оступились бы где-нибудь, спалились на раз… Но эти две ночи в году – они наши. Напролёт, насквозь, до последней секунды, до самой крошечной звезды в небесах, до самой тихой трели цикады… Чтобы потом жить этими ночами всю долгую зиму, и всё беспечное лето, мечтать и предвкушать… и ждать, ждать… и дождаться… Больше десяти лет…
Я стал больше ценить свой семейный очаг, больше внимания отдавать жене, чувствуя лёгкую вину перед ней. Не за измену, нет, – за то, что моя к ней любовь такая земная, простая и понятная, что не с ней я испытал полёт и ураган, что не в её объятиях кричал, не её чувствовал всем существом, каждой клеточкой… Я любил и люблю её – мать моих детей, потому что у нас ещё дочка родилась, родного и надёжного, близкого и весёлого человека, мою жену, мою женщину. Но…
Но я стою сейчас, облокотившись на невысокий палисад моего двора, вслушиваюсь в гомон друзей и детей возле дома, в запоздалую соловьиную песню где-то в заречной рощице, вдыхаю аромат травы, которую сам скосил по росе с утра, и жду, когда из-за поворота просёлка вырулит красавец Амарок, и ты высадишь из кабины своих девчонок, и подойдёшь, и обнимешь, и у меня снова перехватит дыхание…
– Серёга! Наконец-то доехали! Куда столько народу валит по трассе, я реально устал от такого количества дураков на дороге!
– Ну, встреча двух бед! И ты в неё угодил!
– В смысле?
– Ну, как же: дураки и дороги…
– А, чёрт, точно! … Господи, как я рад тебя снова видеть, брат…
– Я тебя тоже, Кир, но есть вещь, которой я рад гораздо больше…
– И что это?
– То, что мы не братья, Кирилл… Мы – не братья…
@темы: порно моб3
как же оно гармонично ... ммм .... и вкусно....очень чувственно и вкусно )) *прикайфовал тихонько*
можно и громко ,Лис ))
знаешь, есть состояние, когда о своей любви хочется кричать на каждом шагу, а есть - когда это тихое, уютное счастье, которое не стремишься особо афишировать. Вот от этой зарисовки по ощущениям как раз второй вариант. Глубокого, личного, не для всех, потому и реакция соответствующая )
эмоционально сильно, ярко, искренне.... под кожу... до каких то аррр и ащщщ))))
Спасибо вам огромное))
Motik71, Моооть, прекрасная леди, тебе спасибо за тааааакое вдохновение)))
DreamGalaxy, Лис, спасиибо тебе большущее))) Оочень рад, что тебе понравилось)))
Витория1111, Само как-то получилось продолжением другого текста)))
Спасибо тебе))
Тут всё вместе пожалуй))
громче... тише... гроомче... тииише))))))))
ну так, каждый видит свое ) тебе это в который раз удалось )
А мне стало очень вкусно от вашего рассказа) написано сочно, с запахом вишни, нет, ну реально - чувствовала, с удовольствием прочитала историю. Вдохновения вам) на другие рассказы. Спасибо
Motik71, Илана, спасибо за организацию моба, за признание в любви Ш и В. *довольно улыбаюсь*
VikTalis, я уже минут пять после прочтения сижу и улыбаюсь. Очень тёплый получился рассказ - с солнечными бликами, со вкусом вишни и с настоящими чувствами, которые ни с чем не спутать. Спасибо, Вик
Motik71, как всегда - читаешь потрясающе, арт замечательный, а главное - вдохновила Вика на этот чудесный рассказ
Спасибо большое! и за кусочек лета, и за кусочек счастья))
Motik71, читать дальше
Вкусом вишни на губах
Поцелуй тревожит.
Мне волненье от тебя
Каплями по коже…
Вик-ВКУСНО!!!!! Сама вишневая фанатка, а тут -м-м-м-м!!!!Спасиб!!!!
Мотенька -ВОЛШЕБНО!!!!!
И эта леди вечно ругает меня за скромность))))
Pel89, вам спасибо огромное)) Про знакомство)) да, вот что-то захотелось шебутному Максу пару))) и почему-то сразу приснилось что у него может быть только вот так "громом"))))
DreamGalaxy, ну так, каждый видит свое ) тебе это в который раз удалось )
Да, Лис, мне очень нравится, когда так)) Спасибо тебе ещё раз)))
Витория1111, ничего страшного Вика, я ж всё прочитал))) и ещё раз спасибо тебе))
A.Raff, Вам спасибо огромное)) очень рад, что вам понравилось))
Пелагея 007, спасибо Таня)) Спасибо тебе огромное)))
MARCH999, ахааа))) Классно))) вот тут смотри сколько всего)))
читать дальше
Спасибо тебе))) так здорово, что тебе понравилось))))
Fantamix, Ох, какая милота)))
а тебе вот))))
Ведь она так бархатиста,
Ароматна и душиста!
Так сочна, на вкус что мёд!
Сразу просится нам в рот!
Мне, прелестница, скажи-ка,
Что за ягодка?
читать дальше
Kallis_Mar, Маша, спасибо огромное))) Очень-очень приятно что тебе понравилось)))
Татьяна_Кряжевских, Ох, спасибо Таня, спасибо тебе)) за твои мысли, эмоции, твоё видение))) читать дальше
LENAsan, Тебе спасибо, Лена, большущее спасибо))
LENAsan, Спасибо) особенно за "шальная", вы так точно сказали... в точку, они - шальные, швед шальной. спасибо вам
Пелагея 007, вам - спасибо) большое-горячее, меня дергает. когда читаю такие слова) это очень ценно, все у них так. у шведа... спасибо
VikTalis, очень вкусно! А вот это - первая встреча Макса и Стаса, когда заискрило и зазвенело, так и стоит перед глазами, как вживую.
Огромное вам спасибо за такие чудесные работы
Вы сделали мое утро... Давно я настолько сильно не проникался чужими эмоциями, чтоб именно захлестнуло, пробудило внутри что-то созвучное, близкое. Читал, сдерживая дыхание, до самой последней буковки и осознавал очень четко, что не смог бы сам так, детально, терпеливо раз за разом раскрывать героев, не срываясь в стремительную погоню за развязкой. Чудесное ощущение, словно пробуешь созревшее, выдержанное вино, которое раскрывает весь свой букет единым созвучием. Респект Вам еще и за это. И вдохновения!