Любовь - это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить и все же она у нас остается.
Не помещается уже в старый) откроем новый, надеюсь, еще на несколько авторов)
11. Татьяна_Кряжевских
на картинку
читать дальше
читать дальшеКот поводит ухом на нарочито встревоженный голос хозяина, но не оборачивается, внимательно выглядывая в окне что-то известное ему одному. Максу кажется, что если бы тот умел хмуриться, между топорщащимися белыми лесками бровей обязательно появился бы бугор шерстяной складки.
Макс хмыкает и тянет с подоконника пачку. Пусто, одна зажигалка съезжает в сторону, с глухим стуком ударяясь о стенку картонной коробки. Он зачем-то трясет пачку, огорченно вздыхает, треплет недовольно пригнувшегося и вытянувшего шею кота по холке и, опираясь о стену, с кряхтением поднимается.
Если двадцать один день делать одно и то же, это станет механической привычкой.
Прошло семь месяцев. Двести восемнадцать бесконечно тянущихся суток. А он так и не привык ни к чему, кроме как ждать.
Сначала напряженно, на натянутых в струны колками обиды, ревности, надежды, нужды нервах, злясь, раздражаясь, срываясь в алкоголь, клубы, сигаретный дым, работу, спорт, адреналин, пытаясь вытеснить, заменить, доказать. Напиваясь и упиваясь самоуничижением, самоуничтожением, обрушиваясь злыми, пьяными до беспамятства слезами, хлесткими словами, отчаянными кулаками, морщась по утрам от стягивающих кожу едва затянувшихся ссадин на разбитых губах, бровях, костяшках, от головной боли и ничем не вымываемого, незаглушаемого, придавившего бетонной плитой тошнотворного ощущения вырванного куска плоти, обманутой, растоптанной мечты.
- Я волнуюсь за него.
Трубка тихо выдыхала и отчаянно хотела ответить то же самое, но тому, по другую сторону, нужно быть сильнее, чтобы выдержать, за двоих.
- Он просто обиженный ребёнок, это пройдет.
Проходило. Устав, измучившись так, что, казалось все жилы вытянуты бессонными ночами, утренними отходняками, истериками, ненужными разговорами, чужими лицами, прикосновениями, запахами, Макс замер, затихарился. Взамен пришло равнодушное отупение, незамечание, нереагирование. Дни стали долгими, ватными, сквозь туман выплывали знакомые образы, фразы, иногда они покалывали затаившимся болезненным узнаванием, расплескивая его ровную стоячую воду, и Максу это не нравилось. Он ощущал, как что-то внутри него встревожено мечется, пряча только было выпущенные в спокойном застое ложноножки, и уходил, избегал, убаюкивая испуганное нутро.
-Я даже не знаю, какой Макс лучше: тот бес, что ураганом сносил всё вокруг или растение, в которое он превратился теперь. Вы часто созваниваетесь?
- Ты же знаешь, - там пожимают плечами. Там тоже устали, ещё раньше, ещё больше, потому что не было времени, возможности, сил крушить, ненавидеть, нехотеть. Только обязанности и ответственность. - Он удержится.
И Макс удерживался, балансируя на острие, на тонкой нити, хватаясь за чахлый высохший куст надежды на обледенелом склоне. Невольно, неосознанно, просто потому что инстинкты сильнее, и есть кое-что ещё, в чем он не признавался даже себе, хотя прекрасно знал об этом каким-то единственно верным знанием, записанным на подкорку.
И это знание в том, что он ждет.
Человеку нужны зарубки, метки, рамки, видимые пределы, достижимые ориентиры. Через цепочку случайный событий, встреч, разговоров, брошенных невзначай слов, обстоятельств к нему пришло материальное воплощение его ожидания. Как Пенелопе необходимо было знать, что к окончанию её полотна к ней вернется Одиссей, так и для Макса его маяком, конечной точкой стала квартира. Их квартира. Их дом.
Проданные однушка, обе машины, гараж, и взамен - серая бетонная коробка с оставленным рабочими-гастарбайтерами песком на полу, торчащими из стен огрызками проводов и одинокой трубой в туалете.
И он с захлебывающейся от внезапной свободы энергией месил цемент, выкладывал крупные решетки, укрывал слоем толстого белого пористого пенопласта, чтобы было теплее, отдавая ему в стёртых ладонях жар воспоминаний − тела в движении, навстречу, рук, напрягшихся пальцев, упирающихся в пол. Неудобно, твёрдо. Обжигающе, близко.
Крепил листы гипсокартона − между комнатами, изоляцию − для соседей. От соседей, от их недоуменно-растерянных лиц, презрительных провожающих взглядов на вовремя невыхваченные пальцы из чужой ладони. Нет, не из чужой, из самой родной ладони.
И сигаретный дым белёсой завесой сквозь безнадежно слипшиеся серыми клоками волосы, задубевшую от побелки футболку, ещё в начале ремонта потерявшие свой цвет итальянские шорты. Но до сих пор помнящие Его руки в задних карманах, большие пальцы под шлевками, провоцирующе скользящие подушечки между ширинкой и втянутым подрагивающим животом.
Первая − спальня. Деревянные полы светлого, мягкого желтоватого цвета, квадрат солнца совсем рядом с брошенным у стены матрасом, скользящий, вытягивающийся в узкий прямоугольник, прячущийся к вечеру в однотонных обоях. Скоро они запестрят, раскрасятся, оживут Его картинами, набросками, коллажами, надписями.
А пока из украшений только преданный друг, разлегшийся мохнатым тельцем на нагретых половицах, лениво бьющий хвостом.
Кот прибился как-то незаметно, само собой. Жалобно мяукнул холодным ноябрьским вечером, дрожа под дверью подъезда, маленький, худющий, одни уши и тощий хвост. Посмотрел ещё раз, пока Макс, разгоряченный работой, выносил здоровые мешки мусора в контейнер в одной майке, зажав сигарету зубами. И пошёл следом, когда тот, разжалобившись, придержал перед ним тяжелую железную дверь в еле-еле отапливаемую новостройку.
Макс переехал сюда почти сразу же, как высохла стяжка, не смог уйти, не остаться. Так и зимовали. Чайник на полу, чашка, две плошки, лоток и одноразовые пакетики с заваркой. Кот вырос, заматерел, и также покрывался побелкой, пылью, неохотно мылся, долго вылизывался и с удовольствием грелся на подоконнике. Южная сторона, и окна эркера на восход и закат – в их доме весь день гостит солнце.
Здесь Макс ощущает Его почти рядом: в ещё покрытой мазками шпаклевки кухне, размеченной мелками будущей мебели – барная стойка, мягкий уголок со смешными начерченными фигурками «палка-палка-огуречик». Тянуло нарисовать ещё много чего, что было на той, старой квартире, но не стал. Только мечтательно хмыкнул, представив их вместе.
Видел Его, съехавшего спиной на подушки с книгой в руках на низком топчане просторного балкона, пока заставленного мешками, заваленного досками и плиткой, но для Макса уже пахнущего свежим деревом, затененного ажурной вязью римских штор, с тем самым здоровым фикусом в углу, который Он приволок с одной из своих подработок, чуть ли не выброшенным за громоздкость.
Мечтал о Нём, лёжа в просторной ванне – неэкономное расточительство, подсмотренное в одном из отелей во время их первых сумасшедших выходных «Давай!» – «А давай!», когда полтора часа до аэропорта, ещё столько же в небе, и самолет прорывает свинцовые дождливые тучи, унося их под горче южное солнце, к прозрачному морю, мелкому золотистому песку.
И если закрыть глаза, то можно представить, что это не равнодушный механизм, а Он, устроившись за спиной, проводит руками под водой, не касаясь, дразня, лаская, поглаживая тело мягкими упругими волнами.
Даже здесь, в гостиной, пока пугающей заказчиков на удаленном доступе тёмно-серым фоном за спиной Макса, накинувшим рубашку и пиджак перед важными переговорами, оставив спрятанные от камеры замызганные шорты и шлепанцы, он тоже уже видел и широкий диван перед плоской плазмой напротив, тяжелые шторы из ткани цвета молочного шоколада с тёмной нитью с изнанки – занавешивать наглое солнце, бра на тонких ножках, точечные светильники по фигурному потолку, уютные пастельные тона.
Ему понравится, когда Он вернётся.
Если Он…
Если.
Скайп мигает желтым кружочком сообщения, обрывая, отвлекая, и Макс невольно улыбаясь, перезванивает.
Святозар. Зарик, Зарюшка, Свят, светлый, родной, с волосами цвета одуванчикового пуха и лесной зеленью глаз. Колдовской. Уж какой ворожбой он привязал к себе, что никакими сомнениями, метаниями, чужими словами не разорвать. Так и теперь – разве успеть долгим гудкам вслед за затрепыхавшимся сердцем. И замерший в фотографии экран сменяется любимым лицом. Запыхавшийся, с горящими глазами и широкой улыбкой.
– Привет!
И взглядом больше, чем десятками сообщений, после которых Макс отключает телефон, боясь увидеть ответ.
– Привет!
Свят отклоняется куда-то в сторону, мелькнув прядями растрепанных, ещё влажных волос. Максу кажется, что он чувствует запах его шампуня и предательски ноет между ребер, над желудком от жгучего, неосуществимого желания втянуть в рот торчащие вихри, выжать губами холодные капли…
Об экран что-то шлепается и Макс легко смеется: календарь, с обведенными датами, исписанный мелким неровным подчерком разноцветными ручками, а, главное, – с жирно закрашенными уже прошедшими днями. Плакат отодвигается, и снова виден Свят, зажавший колпачок фломастера между зубов, торжественно закрашивающий сегодняшнюю дату.
Осталось три месяца и девять дней.
Какому богу ты молишься, Свят, чтобы пережить ещё и их?
Он откладывает календарь в сторону, и хмурит брови, даже так, через неверное изображение слабенькой камеры улавливая настроение Макса.
– Зато ты успеешь доделать ремонт, – неловко шутит Свят, разводя руками.
– Ага, всё разломать и сделать ещё раз, – мрачно отзывается Макс, но тут же спохватывается. – Ты так и не хочешь мне помочь?
В глазах мелькает озорство, и Свят, как обычно, мотает головой. Макс привычно вздыхает.
И они оба знают, что так правильно. Это воплощенное ожидание – его якорь. Именно поэтому Максу помогает только кот. Чтобы он точно успел, и чтобы Свят точно не опоздал.
Макс поднимает планшет чуть выше, туда, где на серой бетонной плите нелепым цветным пятном висит его календарь, и почти с той же торжественностью вычеркивает ещё один день. Свят улыбается, словно он сделал что-то единственно правильное и Макс не может сдержать грустной усмешки.
– Хотя иногда мне кажется, что ты ещё успеешь внести свою лепту в это бедствие, – он машет рукой в сторону одинаково мрачных стен, и Свят нарочно кривится.
– Ну, уж нет, либо ты всё доделываешь к моему приезду, либо придется жить так. И пусть тебе будет стыдно, за то, что ты привел… – он спотыкается, но Макс помнит, кого мужчины приводят в свой дом, и всё это вместе: и то, что Свят вернется, и то, кем для Макса он вернется – елейным бальзамом обволакивает сердце, – меня, – наконец, находится Свят, но это уже не важно.
Кот, привлеченный мельканием на экране и голосом хозяина, трётся о его плечо, и Свят фыркает.
– Ещё немного, и я точно начну ревновать Кузьму к тебе. Он хотя бы может тебя касаться.
Макс берёт кота под передние лапы и разворачивает к камере.
– Он тоже тебя ждёт.
Свят поднимает брови, изображая удивление.
– Ой ли?
– Ага. По крайней мере, к этому времени он престанет прилипать лапами к полу.
Свят смеётся и Макс любуется его улыбкой, ощущая внутри тесный клубок из нежности, грусти, желания, тоски и готовности ждать, вычеркивать дни, лелея в себе эти взгляды, смех, голос.
– Я люблю тебя, – невпопад отвечает Макс, и гладит пальцами экран.
– Ну-у, не то, чтобы у вас был плохой ремонт, но пока он точно далёк от того результата, о котором так восторженно рассказывает Макс.
– Даже не пытайся, мне всё понравится.
– Потому что он хороший дизайнер?
– Нет, глупая. Потому что Макс делает это сам, для нас, для меня. И пускай он стены из пульверизатора иероглифами расчертит, я всё равно буду счастлив.
– Ты отвратительно романтичен. Позвоню брату, может, хоть у него что-нибудь плохое произошло.
– Ты ужасная сестра, ты знала об этом?
– Вот как? Учту это при выборе подарка на ваше новоселье!
Фломастер аккуратно вычеркивает следующую цифру, не оставляя даже контура. Ещё три месяца и восемь дней.
11. Татьяна_Кряжевских
на картинку
читать дальше
читать дальшеКот поводит ухом на нарочито встревоженный голос хозяина, но не оборачивается, внимательно выглядывая в окне что-то известное ему одному. Максу кажется, что если бы тот умел хмуриться, между топорщащимися белыми лесками бровей обязательно появился бы бугор шерстяной складки.
Макс хмыкает и тянет с подоконника пачку. Пусто, одна зажигалка съезжает в сторону, с глухим стуком ударяясь о стенку картонной коробки. Он зачем-то трясет пачку, огорченно вздыхает, треплет недовольно пригнувшегося и вытянувшего шею кота по холке и, опираясь о стену, с кряхтением поднимается.
Если двадцать один день делать одно и то же, это станет механической привычкой.
Прошло семь месяцев. Двести восемнадцать бесконечно тянущихся суток. А он так и не привык ни к чему, кроме как ждать.
Сначала напряженно, на натянутых в струны колками обиды, ревности, надежды, нужды нервах, злясь, раздражаясь, срываясь в алкоголь, клубы, сигаретный дым, работу, спорт, адреналин, пытаясь вытеснить, заменить, доказать. Напиваясь и упиваясь самоуничижением, самоуничтожением, обрушиваясь злыми, пьяными до беспамятства слезами, хлесткими словами, отчаянными кулаками, морщась по утрам от стягивающих кожу едва затянувшихся ссадин на разбитых губах, бровях, костяшках, от головной боли и ничем не вымываемого, незаглушаемого, придавившего бетонной плитой тошнотворного ощущения вырванного куска плоти, обманутой, растоптанной мечты.
- Я волнуюсь за него.
Трубка тихо выдыхала и отчаянно хотела ответить то же самое, но тому, по другую сторону, нужно быть сильнее, чтобы выдержать, за двоих.
- Он просто обиженный ребёнок, это пройдет.
Проходило. Устав, измучившись так, что, казалось все жилы вытянуты бессонными ночами, утренними отходняками, истериками, ненужными разговорами, чужими лицами, прикосновениями, запахами, Макс замер, затихарился. Взамен пришло равнодушное отупение, незамечание, нереагирование. Дни стали долгими, ватными, сквозь туман выплывали знакомые образы, фразы, иногда они покалывали затаившимся болезненным узнаванием, расплескивая его ровную стоячую воду, и Максу это не нравилось. Он ощущал, как что-то внутри него встревожено мечется, пряча только было выпущенные в спокойном застое ложноножки, и уходил, избегал, убаюкивая испуганное нутро.
-Я даже не знаю, какой Макс лучше: тот бес, что ураганом сносил всё вокруг или растение, в которое он превратился теперь. Вы часто созваниваетесь?
- Ты же знаешь, - там пожимают плечами. Там тоже устали, ещё раньше, ещё больше, потому что не было времени, возможности, сил крушить, ненавидеть, нехотеть. Только обязанности и ответственность. - Он удержится.
И Макс удерживался, балансируя на острие, на тонкой нити, хватаясь за чахлый высохший куст надежды на обледенелом склоне. Невольно, неосознанно, просто потому что инстинкты сильнее, и есть кое-что ещё, в чем он не признавался даже себе, хотя прекрасно знал об этом каким-то единственно верным знанием, записанным на подкорку.
И это знание в том, что он ждет.
Человеку нужны зарубки, метки, рамки, видимые пределы, достижимые ориентиры. Через цепочку случайный событий, встреч, разговоров, брошенных невзначай слов, обстоятельств к нему пришло материальное воплощение его ожидания. Как Пенелопе необходимо было знать, что к окончанию её полотна к ней вернется Одиссей, так и для Макса его маяком, конечной точкой стала квартира. Их квартира. Их дом.
Проданные однушка, обе машины, гараж, и взамен - серая бетонная коробка с оставленным рабочими-гастарбайтерами песком на полу, торчащими из стен огрызками проводов и одинокой трубой в туалете.
И он с захлебывающейся от внезапной свободы энергией месил цемент, выкладывал крупные решетки, укрывал слоем толстого белого пористого пенопласта, чтобы было теплее, отдавая ему в стёртых ладонях жар воспоминаний − тела в движении, навстречу, рук, напрягшихся пальцев, упирающихся в пол. Неудобно, твёрдо. Обжигающе, близко.
Крепил листы гипсокартона − между комнатами, изоляцию − для соседей. От соседей, от их недоуменно-растерянных лиц, презрительных провожающих взглядов на вовремя невыхваченные пальцы из чужой ладони. Нет, не из чужой, из самой родной ладони.
И сигаретный дым белёсой завесой сквозь безнадежно слипшиеся серыми клоками волосы, задубевшую от побелки футболку, ещё в начале ремонта потерявшие свой цвет итальянские шорты. Но до сих пор помнящие Его руки в задних карманах, большие пальцы под шлевками, провоцирующе скользящие подушечки между ширинкой и втянутым подрагивающим животом.
Первая − спальня. Деревянные полы светлого, мягкого желтоватого цвета, квадрат солнца совсем рядом с брошенным у стены матрасом, скользящий, вытягивающийся в узкий прямоугольник, прячущийся к вечеру в однотонных обоях. Скоро они запестрят, раскрасятся, оживут Его картинами, набросками, коллажами, надписями.
А пока из украшений только преданный друг, разлегшийся мохнатым тельцем на нагретых половицах, лениво бьющий хвостом.
Кот прибился как-то незаметно, само собой. Жалобно мяукнул холодным ноябрьским вечером, дрожа под дверью подъезда, маленький, худющий, одни уши и тощий хвост. Посмотрел ещё раз, пока Макс, разгоряченный работой, выносил здоровые мешки мусора в контейнер в одной майке, зажав сигарету зубами. И пошёл следом, когда тот, разжалобившись, придержал перед ним тяжелую железную дверь в еле-еле отапливаемую новостройку.
Макс переехал сюда почти сразу же, как высохла стяжка, не смог уйти, не остаться. Так и зимовали. Чайник на полу, чашка, две плошки, лоток и одноразовые пакетики с заваркой. Кот вырос, заматерел, и также покрывался побелкой, пылью, неохотно мылся, долго вылизывался и с удовольствием грелся на подоконнике. Южная сторона, и окна эркера на восход и закат – в их доме весь день гостит солнце.
Здесь Макс ощущает Его почти рядом: в ещё покрытой мазками шпаклевки кухне, размеченной мелками будущей мебели – барная стойка, мягкий уголок со смешными начерченными фигурками «палка-палка-огуречик». Тянуло нарисовать ещё много чего, что было на той, старой квартире, но не стал. Только мечтательно хмыкнул, представив их вместе.
Видел Его, съехавшего спиной на подушки с книгой в руках на низком топчане просторного балкона, пока заставленного мешками, заваленного досками и плиткой, но для Макса уже пахнущего свежим деревом, затененного ажурной вязью римских штор, с тем самым здоровым фикусом в углу, который Он приволок с одной из своих подработок, чуть ли не выброшенным за громоздкость.
Мечтал о Нём, лёжа в просторной ванне – неэкономное расточительство, подсмотренное в одном из отелей во время их первых сумасшедших выходных «Давай!» – «А давай!», когда полтора часа до аэропорта, ещё столько же в небе, и самолет прорывает свинцовые дождливые тучи, унося их под горче южное солнце, к прозрачному морю, мелкому золотистому песку.
И если закрыть глаза, то можно представить, что это не равнодушный механизм, а Он, устроившись за спиной, проводит руками под водой, не касаясь, дразня, лаская, поглаживая тело мягкими упругими волнами.
Даже здесь, в гостиной, пока пугающей заказчиков на удаленном доступе тёмно-серым фоном за спиной Макса, накинувшим рубашку и пиджак перед важными переговорами, оставив спрятанные от камеры замызганные шорты и шлепанцы, он тоже уже видел и широкий диван перед плоской плазмой напротив, тяжелые шторы из ткани цвета молочного шоколада с тёмной нитью с изнанки – занавешивать наглое солнце, бра на тонких ножках, точечные светильники по фигурному потолку, уютные пастельные тона.
Ему понравится, когда Он вернётся.
Если Он…
Если.
Скайп мигает желтым кружочком сообщения, обрывая, отвлекая, и Макс невольно улыбаясь, перезванивает.
Святозар. Зарик, Зарюшка, Свят, светлый, родной, с волосами цвета одуванчикового пуха и лесной зеленью глаз. Колдовской. Уж какой ворожбой он привязал к себе, что никакими сомнениями, метаниями, чужими словами не разорвать. Так и теперь – разве успеть долгим гудкам вслед за затрепыхавшимся сердцем. И замерший в фотографии экран сменяется любимым лицом. Запыхавшийся, с горящими глазами и широкой улыбкой.
– Привет!
И взглядом больше, чем десятками сообщений, после которых Макс отключает телефон, боясь увидеть ответ.
– Привет!
Свят отклоняется куда-то в сторону, мелькнув прядями растрепанных, ещё влажных волос. Максу кажется, что он чувствует запах его шампуня и предательски ноет между ребер, над желудком от жгучего, неосуществимого желания втянуть в рот торчащие вихри, выжать губами холодные капли…
Об экран что-то шлепается и Макс легко смеется: календарь, с обведенными датами, исписанный мелким неровным подчерком разноцветными ручками, а, главное, – с жирно закрашенными уже прошедшими днями. Плакат отодвигается, и снова виден Свят, зажавший колпачок фломастера между зубов, торжественно закрашивающий сегодняшнюю дату.
Осталось три месяца и девять дней.
Какому богу ты молишься, Свят, чтобы пережить ещё и их?
Он откладывает календарь в сторону, и хмурит брови, даже так, через неверное изображение слабенькой камеры улавливая настроение Макса.
– Зато ты успеешь доделать ремонт, – неловко шутит Свят, разводя руками.
– Ага, всё разломать и сделать ещё раз, – мрачно отзывается Макс, но тут же спохватывается. – Ты так и не хочешь мне помочь?
В глазах мелькает озорство, и Свят, как обычно, мотает головой. Макс привычно вздыхает.
И они оба знают, что так правильно. Это воплощенное ожидание – его якорь. Именно поэтому Максу помогает только кот. Чтобы он точно успел, и чтобы Свят точно не опоздал.
Макс поднимает планшет чуть выше, туда, где на серой бетонной плите нелепым цветным пятном висит его календарь, и почти с той же торжественностью вычеркивает ещё один день. Свят улыбается, словно он сделал что-то единственно правильное и Макс не может сдержать грустной усмешки.
– Хотя иногда мне кажется, что ты ещё успеешь внести свою лепту в это бедствие, – он машет рукой в сторону одинаково мрачных стен, и Свят нарочно кривится.
– Ну, уж нет, либо ты всё доделываешь к моему приезду, либо придется жить так. И пусть тебе будет стыдно, за то, что ты привел… – он спотыкается, но Макс помнит, кого мужчины приводят в свой дом, и всё это вместе: и то, что Свят вернется, и то, кем для Макса он вернется – елейным бальзамом обволакивает сердце, – меня, – наконец, находится Свят, но это уже не важно.
Кот, привлеченный мельканием на экране и голосом хозяина, трётся о его плечо, и Свят фыркает.
– Ещё немного, и я точно начну ревновать Кузьму к тебе. Он хотя бы может тебя касаться.
Макс берёт кота под передние лапы и разворачивает к камере.
– Он тоже тебя ждёт.
Свят поднимает брови, изображая удивление.
– Ой ли?
– Ага. По крайней мере, к этому времени он престанет прилипать лапами к полу.
Свят смеётся и Макс любуется его улыбкой, ощущая внутри тесный клубок из нежности, грусти, желания, тоски и готовности ждать, вычеркивать дни, лелея в себе эти взгляды, смех, голос.
– Я люблю тебя, – невпопад отвечает Макс, и гладит пальцами экран.
– Ну-у, не то, чтобы у вас был плохой ремонт, но пока он точно далёк от того результата, о котором так восторженно рассказывает Макс.
– Даже не пытайся, мне всё понравится.
– Потому что он хороший дизайнер?
– Нет, глупая. Потому что Макс делает это сам, для нас, для меня. И пускай он стены из пульверизатора иероглифами расчертит, я всё равно буду счастлив.
– Ты отвратительно романтичен. Позвоню брату, может, хоть у него что-нибудь плохое произошло.
– Ты ужасная сестра, ты знала об этом?
– Вот как? Учту это при выборе подарка на ваше новоселье!
Фломастер аккуратно вычеркивает следующую цифру, не оставляя даже контура. Ещё три месяца и восемь дней.
@темы: моб.три главных слова
-
-
30.05.2015 в 21:46-
-
30.05.2015 в 21:52Моооть
Примажусьсоглашусь, ага?))))))Татьяна_Кряжевских, Тань, а то опять сижу слов не подберу)))
так здорово))) Спасибо тебе)))
-
-
30.05.2015 в 23:35ай, хорошо ) на вот этих вот фразах
Напиваясь и упиваясь самоуничижением, самоуничтожением, обрушиваясь злыми, пьяными до беспамятства слезами, хлесткими словами, отчаянными кулаками, морщась по утрам от стягивающих кожу едва затянувшихся ссадин на разбитых губах, бровях, костяшках, от головной боли и ничем не вымываемого, незаглушаемого, придавившего бетонной плитой тошнотворного ощущения вырванного куска плоти, обманутой, растоптанной мечты.
так вообще ощущение будто стрункой что-то внутри вытяяяяягивается и потом так дзынь - эмоция острее, ощутимее, по замершему в предвкушении дыханию... словно из ниоткуда возникая в пространстве
Спасибо ) понравилось очень )
-
-
31.05.2015 в 00:04менягероя штормило )) Причем по-подростковому так, от обиды, чтобы доказать другим, себе, Ему, от непонимания, как дальше-то жить.Спасибо!
-
-
31.05.2015 в 08:18Спасибо!
-
-
31.05.2015 в 09:29так хорошо получилось)
Motik71, Моть, диз нежнейший
-
-
31.05.2015 в 10:32Зацепило)
-
-
31.05.2015 в 11:07-
-
31.05.2015 в 11:19